Cancel culture, или «культура отмены», стала неизменной составляющей современной политической повестки. Ещё недавно локальная практика охватывает всё новые сферы и претендует на использование в качестве инструмента давления на международной арене, пишет Даниил Пареньков, научный сотрудник Центра исследований политических элит ИМИ, заместитель заведующего кафедрой политической теории МГИМО.
«Культура отмены» – это в первую очередь американское явление и американская технология. Однако даже в самих США существуют как минимум две значимые интерпретации этого понятия.
С одной стороны, «культура отмены» позиционируется как инструмент защиты наиболее уязвимых в обществе групп. Механизм её работы в данном случае понятен: потенциальные жертвы защищены от возможной агрессии в публичном пространстве за счёт превентивного устранения из этого пространства потенциальных агрессоров – тех, кто не придерживается корректного дискурса. Корректность дискурса при этом определяется некими общими стандартами леволиберальной повестки (прежде всего это защита всех видов меньшинств). В этом контексте даже предлагается термин, более чётко отражающий такой посыл, – culture of accountability, или культура ответственности.
Подразумевается, что каждый индивид отвечает за свои слова и действия и осознаёт их возможные последствия. В этом смысле «культура отмены» – это, безусловно, инструмент внеинституциональный, поскольку есть ожидание, что даже без формализованных правил взаимодействия общество придерживается определённых стандартов, которые позволяют исключать радикальные идеи и суждения.
С другой стороны, в США достаточно тех, кто интерпретирует «культуру отмены» как инструмент цензурирования и «модерирования» политического и социального пространства. Причём в первую очередь в ущерб консервативным ценностям. Например, известны кейсы таргетированного применения цифровых механизмов «культуры отмены» к сторонникам Дональда Трампа. Так, после победы кандидата-республиканца в 2016 году Facebook создал внутренние механизмы, которые «подавляли консервативный контент и трафик». Более того, один из таких инструментов действовал до конца 2021 года. Случай Трампа, «изгнанного» из Twitter, кстати, не уникален. За последнее время целый ряд американских политиков, публицистов и социально значимых фигур были временно или постоянно исключены из крупнейших социальных сетей – YouTube, Facebook, Instagram, Twitter. В каждом случае подверженный остракизму выражал не вписывающееся в мейнстрим мнение. Например, ставил под сомнение безопасность ношения медицинских масок, указывал на перегибы в движении BLM или постулировал, что трансгендерные женщины не должны участвовать в женских соревнованиях. При этом инструментарий «культуры отмены» не ограничивается дискриминацией в социальных сетях: консервативные организации сталкивались с «отменой» от краудфандинговых платформ до систем электронных платежей. Что интересно, даже профессор сравнительной политологии Школы управления им. Джона Ф. Кеннеди в Гарвардском университете Пиппа Норрис, как и другие ярые критики республиканцев и правых в целом, отмечает, что «культура отмены» действительно приводит к тому, что определённые ценности в дискурсе начинают тотально вытеснять любые другие, не находящиеся в фокусе текущей парадигмы .
Различия в трактовках подтверждаются и социологическими исследованиями. Авторитетный исследовательский центр Pew Research провёл в сентябре 2020 года опрос более 10 тысяч взрослых американцев с целью выяснить, какой видит «культуру отмены» среднестатистический гражданин США. Результаты любопытны: среди тех, кто хотя бы слышал о «культуре отмены» (44 процента опрошенных), наиболее популярное описание связано с ответственностью (accountability) – таких описаний 49 процентов. При этом 14 процентов оценивают «культуру отмены» как «цензурирование речи и истории». Ещё 9 процентов уверены, что «люди отменяют всех, с кем они не согласны», а 5 процентов отмечают, что это «нападение на традиционное американское общество». В открытых ответах респонденты указывают на защитные функции «культуры отмены», однако и утверждают, что «это попытка заставить замолчать тех, кто мыслит иначе, чем ты, [...] и это нарушает гражданские права людей».
Разница интерпретаций «культуры отмены» в США носит ярко выраженную идеологическую окраску. По данным PewResearch, подавляющее большинство (75 процентов) сторонников Демократической партии считают, что «культура отмены» позволяет привлекать людей к ответственности за их проступки. Среди республиканцев эту идею разделяют всего 39 процентов, а большинство (56 процентов) считают, что «культура отмены» используется для наказания не заслуживающих того граждан.
Вне зависимости от идеологических установок эти интерпретации высвечивают две неотъемлемые стороны «нового остракизма». Во-первых, «культура отмены» выступает как санкционный инструмент, наказание за неприемлемое поведение (реальное или потенциальное). Во-вторых, «культура отмены» может использоваться как механизм управления общественно-политической повесткой дня. Во втором случае речь не о том, чтобы «кнутом» общественного порицания и изгнания из социальных сетей повлиять на чьи-то действия, а об исключении, нежелательных суждений из информационного поля. Об «отмене» позиции оппонента в публичном пространстве.
Волна выпадов в адрес всего связанного с Россией (от Тургеневского дуба до «Танцовщиц» Дега) после начала специальной операции на Украине отражает искушение распространить внутриполитические практики «культуры отмены» и на международные отношения.
Набор связанных с «культурой отмены» инструментов оказался обширным: атаки на культурные объекты и ассоциируемые с государством и его народом образы, отказ в доступе к культурному рынку и западной массовой культуре в форме запрета пользоваться развлекательными сервисами и продуктами масс-маркета и фастфуда, ограничение возможностей на западных цифровых платформах. Конечную цель этих шагов предельно прямо сформулировал польский министр культуры Пётр Глиньский: «Российская культура должна исчезнуть из общественного пространства».
Однако попытка переноса внутриполитических практик во внешний контур демонстрирует существенные ограничения этого механизма.
Чтобы использовать «культуру отмены» как санкцию, необходимо, чтобы объект воздействия считал такую санкцию значимой. Последствия для объекта должны быть ощутимыми. Если в отношении индивида, отключённого от социальных сетей, сервисов и карьерных опций, такие эффекты наблюдаемы, то в отношении государств результативность оказывается сомнительной. Условное «отлучение от Запада» может иметь значение лишь тогда, когда страна считает свою связь с ним жизненно важной для собственной идентичности. Очевидно, в случае России и Китая, например, об этом говорить не приходится.
Как и с санкциями, «культура отмены» может быть эффективной в отношении союзников, а эффект от воздействия на остальных участников международных отношений может быть обратным.
Использование «культуры отмены» как инструмента модерирования собственного публичного поля представляется более перспективным. Вытеснение оппонента из культурного пространства сужает для него возможности публичной дипломатии и мягкой силы.
Однако и тут даже на поверхности видны существенные проблемы.
Во-первых, кому сейчас есть дело до мягкой силы? Во-вторых, активное противодействие вынуждает признать, что подвергающийся «отмене» оппонент сам обладает значимым ресурсом культурного воздействия, который надо ограничивать. Для Запада это означает признание собственной уязвимости перед лицом альтернативных культуры и ценностей. В-третьих, зачистка собственной культуры и публичного поля от всего связанного со столь крупной страной, как Россия, вряд ли возможно. При этом артикуляция намерения требует демонстрации его воплощения. При всей резонансности отдельных шагов на «культурную отмену» России они не тянут.
Как представляется, дальнейшее масштабирование «отмены России» находится под вопросом. Зарубежные лидеры мнений, громко провозгласившие «первую геополитическую отмену XXI века», очевидно, не до конца осознают последствия, в том числе для самих себя. Ведь сама суть «культуры отмены» подразумевает, что её сторонник находится в уязвимом положении и вынужден прибегать к серьёзным общеколлективным мерам для того, чтобы противостоять оппоненту. Она также предполагает, что, добровольно или принудительно, но в чьей-либо «отмене» должны принимать участие все или как минимум большинство. Даже на национальном уровне США это сделать было довольно сложно и, как видно из опросов, до конца не удалось. На международной арене достижение такого единства попросту невозможно.
Ловушка «культуры отмены» заключается ещё и в том, что она подвергает дальнейшей эрозии базовые ценности западного общества: право на частную собственность, свободу мысли и слова, свободу предпринимательства. Netflix, потерявший из-за ухода из России более 700 тысяч подписчиков (которые, к слову могли спасти его слабую квартальную отчётность), никто формально не принуждал к отказу от работы в РФ.
Обозначенные ограничения «культуры отмены» как инструмента достижения внешнеполитических целей не отменяют связанных с применением её практик рисков.
В конечном счёте под ударом в первую очередь оказываются реальные люди. Пример тому – поток угроз в адрес соотечественников и травля в социальных сетях. «Культура отмены» в международных отношениях ведёт к дальнейшей автономизации культурных пространств. Сам факт попыток использования информационного, культурного, научного и образовательного пространства в качестве внешнеполитического оружия создаёт риски перекрытия этих каналов взаимодействия в ожидании новых угроз.
Как отмечалось выше, культура отмены предполагает внеинституциональное давление. В изначальном смысле это низовой остракизм, цифровой «суд Линча» со стороны ограниченных в своих возможностях социальных групп.
Потенциал воспроизводства «культуры отмены» в мировой политике представляется ограниченным.
На фоне санкций, информационных атак и поставок вооружений Украине попытка «отмены» России в культурном поле выглядит вторичной. В западных стратегиях сдерживания России отказ от всего русского и демонстративное дистанцирование от нашей страны вряд ли имеют решающее значение. В отношении России «культура отмены» выступает скорее в качестве психотерапевтического средства для внутренней западной аудитории. Элементы модного и уже привычного инструментария задействуются на автомате. Почему бы не попробовать отменить вызывающую раздражение своим несогласием с западным нарративом страну, убрать её из видимого поля и забыть об этом раздражителе? В логике современных западных практик такая упрощённая реакция, к сожалению, выглядит естественной.
