Мир не погружается во вторую холодную войну – между США и Китаем. Скорее нарастает многогранное соревнование с участием Европейского союза, Турции, Индии, России, Японии, Австралии, Бразилии и других стран, заменившее Pax Americana. Вероятность прямого конфликта между великими державами в эту многополярную эпоху снижается, но есть и другие опасности. О них пишет Джейкоб Шапиро, основатель и главный стратег Perch Perspectives.
Пандемия COVID-19 многое изменила в мире. Для геополитически мыслящих людей самый большой побочный эффект пандемии очевиден: усиление тенденций многополярности в международных отношениях. Накануне пандемии ещё можно было представить иной сценарий – пусть даже маловероятный: что президентство Трампа было кратковременным кошмаром, что Китай и США найдут способ уладить затянувшуюся торговую ссору и что этого Шалтая-Болтая – антропоморфное яйцо из знаменитого детского стишка – ещё можно снова собрать воедино.
Вместо этого появление поистине многополярного мира превратилось из модного прогноза в актуальную реальность. Пришла многополярность, и она станет определять международную политическую динамику в течение целого поколения. Ни один уголок мира не останется вне перехода к многополярности. Однако в пограничье между усиливающимися и слабеющими великими державами существуют так называемые промежуточные регионы, и там последствия будут наиболее ощутимыми.
Многополярность – отнюдь не беспрецедентная ситуация. Десятилетия перед Первой мировой войной были столь же динамичной и опасной эпохой, отмеченной постоянно растущей экономической интеграцией, даже несмотря на то, что региональные политические и военные конфликты вспыхивали в регионах по всему миру (Русско-японская война – борьба между двумя державами за Корейский полуостров и северный Китай – яркий пример такого конфликта).
Отношения в многополярные эпохи редко бывают с нулевой суммой, потому что они отражают сложные системы. В отличие от американо-советской холодной войны, когда две державы боролись за мировое господство, многополярная среда порождает паутину постоянно меняющихся отношений. Прагматизм и краткосрочные выгоды становятся приоритетными. Очевидно, что страны в многополярной среде имеют долгосрочные стратегические цели, но по определению ни одна держава не может надеяться сокрушить своих врагов (или противостоящую коалицию, которая неизбежно возникнет, если она окажется слишком сильной). Это означает, что хотя «операций» стало больше, масштабы и последствия конфликтов становятся ограниченными.
В итоге, конечно, многополярная среда часто приводит к катастрофическим конфликтам, как в период Первой мировой войны. Эти системные битвы разворачиваются, когда один субъект глобальной системы считает, что он обладает необходимой мощью, чтобы перейти на новый уровень и проецировать силу за пределы своей сферы влияния. Однако до этого переломного момента многополярная среда может обеспечивать периоды процветания и даже относительного мира.
Возьмём, к примеру, десятилетия, непосредственно предшествовавшие началу Первой мировой войны. Трудно найти две страны, которые бы выглядели более предрасположенными к конфликту, чем Британская империя и недавно объединённый Второй рейх. И всё же, несмотря на рост напряжённости и враждебности между двумя европейскими тяжеловесами, экономическая интеграция и торговля между ними продолжали расти. Общий объём британо-германской торговли за период с 1904 по 1912 год почти удвоился . Уровень экономической интеграции и процветания был настолько велик, что многие аналитики в то время считали конфликт невозможным. Самый наглядный пример – это, конечно, знаменитая книга Нормана Эйнджелла «Великое заблуждение», вышедшая в 1910 году. Сформулированные в ней взгляды не были радикальными. Это было отражение общепринятого мнения.
Также не случайно, что и многополярная эпоха конца XIX века и нынешний период – периоды промышленных революций. В преддверии Первой мировой войны произошёл переход от энергии пара к электроэнергии. В результате этого сдвига углеводороды стали источником жизненной силы современной экономики (и современных армий), а также основным источником конфликтов в последовавших за этим войнах. Япония вступила во Вторую мировую войну отчасти из-за того, что 1 августа 1941 года США ввели против Токио нефтяное эмбарго . Потребность Германии в нефти также является недооценённым аспектом её стратегии во Второй мировой войне.
Сегодня мир стоит на пороге четвёртой промышленной революции – перехода от цифровой экономики к умной экономике. Это отразилось в споре между США и Китаем из-за технологии 5G и будет всё больше охватывать другие секторы, такие как космические платформы, искусственный интеллект и новый класс стратегически важных минералов и сырья. Ни одна страна не может быть самодостаточной, когда речь идёт о ресурсах, необходимых для развития преимуществ экономики 4.0. Например, большая часть мирового кобальта добывается в Демократической Республике Конго. На Чили и Перу приходится почти 40 процентов мирового производства меди; Австралия – доминирующий мировой производитель лития; Южная Африка – доминирующий мировой производитель платины. По иронии судьбы, США и Россия (наряду с саудовцами и иранцами) производят больше всего нефти и газа.
Другими словами, несмотря на глобальную борьбу за власть, влияние и критические ресурсы, наиболее важные игроки всё ещё зависят друг от друга. Причём есть ещё одно ключевое различие между многополярной средой конца XIX века и многополярной средой, которая возникла сегодня: присутствие ядерного оружия. Конфликт, подобный Русско-японской войне 1904–1905 годов, менее вероятен в нынешних условиях, потому что ядерное оружие изменило соотношение затрат и выгод от развязывания войны. Недостаточно иметь возможность победить врага с помощью обычных вооружений: великие державы, загнанные в угол, имеют геополитический уравнитель, который можно использовать в случае поражения, что ещё больше снижает вероятность прямого конфликта между великими державами в эту многополярную эпоху.
Это хорошая новость для великих держав. Это крайне плохая новость для держав, оказавшихся между ними. История сохранила множество названий прокси-конфликтов, которые порождала в XIX веке многополярная геополитическая конкуренция – «Большая игра», «Гонка за Африку» и так далее .
Новая серия подобных конфликтов уже началась. Достаточно вспомнить о событиях, которые произошли с момента начала пандемии в марте 2020 года: Нагорно-Карабахская война 2020 года, рост исламистского повстанческого движения на севере Мозамбика, продолжающееся ухудшение обстановки в Сахельском регионе на севере Африки, недавний пограничный конфликт между Киргизией и Таджикистаном и распространение антиправительственных протестных движений в Латинской Америке, особенно в Перу, Чили, Боливии и, возможно, теперь в Колумбии.
Все эти конфликты связаны между собой. С одной стороны, они явно возникли из местных проблем – недаром в Америке говорят, что «вся политика локальна». Но они также являются симптомами возрастающего конкурентного давления в многополярной геополитической среде.
Конечно, это не единственные регионы «посередине» соперничества великих держав. Восточная Европа остаётся ключевой буферной зоной между Россией и американо-европейским альянсом. Госсекретарь США Энтони Блинкен недавно побывал в Киеве, чтобы продемонстрировать важность, которую США придают своим отношениям с Украиной и, что более важно, независимости Киева от России. Однако Россия понимает, что поддержка Украины со стороны США носит скорее риторический и символический характер, чем практический. США наконец сворачивают свои войны в мусульманском мире и твёрдо сосредоточили своё внимание на Азии и Индо-Тихоокеанском регионе. В чисто геополитическом плане конфликт на Украине – нежелательный отвлекающий фактор Вашингтона. Сохранение статус-кво остаётся приоритетом.
Для России, конечно, статус-кво находится на грани неприемлемого. С точки зрения Москвы, Украина – это не какой-то отдалённый промежуточный регион, а культурно и исторически неотъемлемая часть российской нации и стратегически важная буферная зона между Россией и Западом. При этом «украинская проблема» России в действительности имеет сейчас мало отношения к Соединённым Штатам. Россия воображает себя евразийской державой, но Москва – европейский город. Политика США сблизила Россию и Китай теснее, чем когда-либо прежде, но, если Россия будет смотреть только на Восток, она в мгновение ока превратится из региональной державы в вассала Китая. Вот почему отношения России с Европой, и особенно с Европейским союзом, имеют гораздо большее значение, когда дело касается Украины и будущего России, чем её отношения с Соединёнными Штатами.
Пандемия ускорила многополярность, но она также укрепила Европейский союз и заставила его стратегически мыслить. Конечно, 27 постоянно спорящих друг с другом государств-членов всегда будут казаться России неэффективной и диссонирующей структурой. Во многих отношениях ЕС – это полная противоположность российского государства. Но это уже не Евросоюз образца 2008 года. Внешние угрозы приглушили внутренние конфликты, и ЕС теперь играет более влиятельную и геополитически определённую роль, подобающую второй по величине экономике в мире.
К сожалению, токсичное сочетание инерции, ностальгии, подозрительности и взаимных обвинений по-прежнему определяет отношения между Россией и США, и у сторон нет ясного понимания того, насколько сильно изменился мир и насколько он выиграет от менее самоуверенных США и менее ирредентистской России. Возможно, США и России на долгие годы суждено конкурировать друг с другом в промежуточных регионах мира. При этом Вашингтон и Москва могут удивиться, обнаружив присутствие держав не менее грозных, амбициозных и гибких – держав, заинтересованных не в возвращении к однополярному или биполярному конфликту, а скорее в обеспечении своей безопасности и повышении процветания в новую многополярную эпоху.
