Мы должны отказаться от предположения, что либерализм – это универсальная грамматика демократической жизни, и начать признавать легитимность множественных политических модерностей. Это означает, что следует рассматривать Азию не как место отложенной либерализации, а как лабораторию демократических экспериментов, опирающихся на её собственные интеллектуальные, культурные и исторические ресурсы, пишет Матео Рохас Сампер. Автор является участником проекта «Валдай – новое поколение».
Множественность политических режимов в Азии наглядно демонстрирует, что либеральная демократия не является неизбежной для современности политической формой. На континенте сосуществуют различные модели управления: от однопартийных систем, подобных китайской, до религиозно-коммунитарной демократии в Индонезии и демократических практик в Индии, основанных на кастово-общинном подходе. Эти модели функционируют не как отклонения или переходные формы, а как устоявшиеся альтернативы, легитимность которых черпается из местных идеологий, исторического опыта и постколониального самоутверждения.
Китайская модель, пожалуй, является наиболее наглядным примером альтернативной формы политической легитимности в мире после окончания холодной войны. Однопартийная система Китая, основанная на конфуцианских традициях, централизованном бюрократическом наследии и революционном марксизме, не только выжила, но и превратилась в глобально значимую форму политического управления. Она отвергает либеральный плюрализм и электоральную конкуренцию, но при этом сохраняет институциональные механизмы достижения консенсуса, меритократического отбора лидеров и долгосрочного планирования. Её легитимность проистекает не из процедурных демократических норм, а из результативности – экономического роста, социальной стабильности, национального суверенитета и культурной преемственности.
Важнейшее значение имеет то, что эта модель позиционирует себя не как временное исключение на пути к либеральной демократии, а как цивилизационную альтернативу, опирающуюся на тысячелетнюю политическую историю. Утверждается, что гармония, порядок и национальное возрождение важнее электорального соперничества и процедурного индивидуализма.
Индонезия представляет собой ещё один показательный пример нелиберальной формы демократии, которая интегрирует религиозные и культурные ценности в ткань политической системы. «Панчасила», её национальная идеология, сочетает веру в единого Бога с социальной справедливостью, демократией и единством. Эта идеология выступает посредником между исламом, секуляризмом и плюрализмом, обеспечивая нормативную основу, которая является явно незападной. Хотя в Индонезии регулярно проводятся выборы и поддерживается многопартийная конкуренция, политическая легитимность в ней в равной степени основана на культурной толерантности, религиозном согласии и обычном праве (адате). Здесь либеральный секуляризм уступает место форме духовного республиканизма, где мораль и вера играют центральную роль в национальной идентичности и политической сплочённости.
В Японии и Южной Корее либеральные институты сосуществуют с конфуцианской политической культурой, которая ставит во главу угла консенсус, иерархию и социальные обязательства. Эти общества делают упор на стабильность, образование и долг. Хотя на бумаге они внешне соответствуют либерально-демократической модели, реальный политический опыт отражает более коммунитарные и культурно обусловленные практики. Власть государства основана здесь не на индивидуальном согласии, а на негласном договоре, заложенном в общих культурных нормах и коллективной памяти.
В Таиланде и Мьянме решающую роль в формировании политической мысли исторически играл буддизм. В основу представлений о политической легитимности и гражданской добродетели здесь ложатся идеи кармической ответственности, морального лидерства и отказа от конфронтации. Хотя обе страны пережили военные вмешательства и общественные потрясения, важна также давняя напряжённость между западными либеральными нормами и буддийской политической этикой. В этом контексте демократия понимается не столько как борьба за большинство голосов, сколько как моральный процесс, направленный на сохранение гармонии и этического порядка.
Эти примеры не означают, что демократия в Азии монолитна или однозначно нелиберальна. Скорее они указывают на спектр демократических форм, включающих в себя различную степень либеральной, коммунитарной, духовной или перформативной легитимности. Во многих случаях либеральные институты существуют параллельно с неформальными сетями, культурной логикой и нелиберальными мировоззрениями и находятся под их глубоким влиянием. Этот плюрализм свидетельствует не о несостоятельности демократии, а о контекстуальной адаптации и постколониальной субъектности.
Рост в регионе так называемых «нелиберальных демократий» (Индия при Нарендре Моди, Филиппины при Родриго Дутерте) и полуэлекторальных, поддерживаемых военными режимов (Таиланд) – часто интерпретируется в западном дискурсе как откат от демократии. Однако такие интерпретации не учитывают того, как эти режимы находят отклик у избирателей внутри страны, апеллируя к культурной аутентичности, суверенитету и сопротивлению иностранному влиянию.
Популистские лидеры часто добиваются успеха, апеллируя к устоявшимся цивилизационным нарративам или к социальным проблемам, которые либеральные институты не смогли решить. Их легитимность основана не на абстрактных правах, а на народном влиянии, идентичности большинства или возрождении национализма.
Хотя некоторые из этих режимов действительно подавляют инакомыслие и подрывают институциональные ограничения, их внутренняя привлекательность предполагает, что один лишь либеральный процедурализм не может объяснить или обеспечить политическую легитимность. Во многих азиатских контекстах легитимность перформативна, моральна и коллективна. Она оценивается не по приверженности конституционному формализму, а по воспринимаемой эффективности, справедливости и соответствию общественным ценностям.
Вместо того, чтобы отвергать эти режимы как «отклонения», продуктивнее признать их частью более широкого процесса трансформации того, как политическая легитимность концептуализируется и институционализируется в постколониальном мире.
Таким образом, задача заключается не в том, чтобы спрашивать, достаточно ли демократичны эти системы по западным стандартам, а в том, чтобы переосмыслить критерии, по которым мы оцениваем саму демократию. Мы должны отказаться от предположения, что либерализм – это универсальная грамматика демократической жизни, и начать признавать легитимность множественных политических модерностей. Это означает, что следует рассматривать Азию не как место отложенной либерализации, а как лабораторию демократических экспериментов, опирающихся на её собственные интеллектуальные, культурные и исторические ресурсы.
В заключение следует отметить, что политический ландшафт Азии показывает: демократия может принимать различные формы, либеральные и нет. Эти формы формируются цивилизационным наследием, колониальным разрушением и необходимостью создания легитимности в глубоко разнородных и зачастую далёких от равенства обществах. Признание легитимности этих альтернатив – это не отрицание демократических ценностей, а приверженность политическому плюрализму и эпистемическому смирению. Будущее демократии заключается не в насаждении единообразия, а в учёте многообразия способов, которыми человеческие общества организуют власть, выражают коллективную волю и добиваются справедливости.
