Как ценности демократии влияют на суверенитет государств и каковы пределы суверенитета в условиях глобальной ценностной политики? Могут ли вообще незападные (и активно критикуемые Западом) страны вести дискурс о демократии? Об этом пишет Олег Барабанов, программный директор Валдайского клуба.
Недавно Международный дискуссионный клуб «Валдай» в партнёрстве с CITIC-фондом по изучению реформ и развития Китая, Всекитайской ассоциацией по изучению политологии и Всекитайской ассоциацией по изучению России, Восточной Европы и Центральной Азии провёл российско-китайский диалог, одна из сессий которого была посвящена демократическому строительству.
Вопросы демократии и её трактовок являются сейчас одними из самых острых в международных отношениях. Они тесно связаны с проблематикой ценностей и ценностной политики. Ключевое расхождение состоит в том, должно ли являться восприятие демократии универсалистским, единым для всех стран и основанным на западных ценностях. Или же возможны различные незападные трактовки демократии, определяемые спецификой исторического, религиозного, культурного и политического развития отдельных стран? И что в этом случае понимать под незападной демократией и незападными ценностями, можно ли дать им позитивную самостоятельную дефиницию или же они характеризуются только лишь отрицанием западных моделей? Отдельная тема – это связь ценностных трактовок демократии с правом на вмешательство в современной мировой политике. Как ценности демократии влияют на суверенитет государств и каковы пределы суверенитета в условиях глобальной ценностной политики? И наконец, могут ли вообще незападные (и активно критикуемые Западом) страны вести дискурс о демократии?
С этой точки зрения, действительно, российско-китайский диалог о демократии, со стороны западного наблюдателя может выглядеть нонсенсом, оксюмороном. Черты политического режима в обеих странах чаще всего воспринимаются на Западе как сугубо авторитарные, а отнюдь не демократические. Впрочем, пусть даже в целях геополитической борьбы, попытка перехвата повестки по различным пониманиям и трактовкам демократии представляет собой интересный пример ценностной дискуссии и, думается, имеет своё право на существование.
К этому подталкивает и логика момента. На конец года запланирован широко анонсированный Джо Байденом саммит демократий. Не составляет труда предположить, что основными мишенями для критики там станут как раз Китай и Россия. Поэтому попытка провести на этом поле свою контригру выглядит вполне естественно. Она раскрывает и более широкий контекст формирования и консолидации своего рода единого фронта Китая и России перед лицом растущего давления со стороны США. Этот единый фронт можно называть антизападным или, если угодно, антиимпериалистическим, хотя о терминах можно спорить. И если воспринимать такой единый фронт как данность современной мировой политики (или как целесообразную необходимость в её контексте), то тогда логично, что Китай и Россия должны формировать свой собственный согласованный ценностный и идеологический нарратив. В том числе и по вопросам демократии, несмотря на имплицитную парадоксальность такого подхода. К тому же недавняя неудача США с продвижением демократии в Афганистане служит дополнительным аргументом в пользу этого.
В современном мировом общественном мнении, особенно в развивающихся странах, можно проследить интересный феномен. На фоне усталости от западных моделей и продвигаемого ими правозащитного и толерантного дискурса, и сомнений в их универсальной эффективности в достаточно значимых социальных стратах в государствах третьего мира (в том числе и в их элитах) возрастает запрос на некую альтернативу западному ценностному нарративу. С одной стороны, такая альтернатива видится в религиозных нормах и постулатах (прежде всего это значимо для стран исламского мира). С другой стороны, возникает запрос на светскую альтернативу – не только геополитическую, но и ценностную. И здесь как раз взоры обращаются на Китай и Россию. Этим и можно объяснить тот социально-психологический феномен достаточной популярности лидеров России и Китая в общественном мнении в развивающихся странах. Символическая популярность возникла спонтанно и является отчасти парадоксальной и часто без привязки к конкретной политике. Но она существует, и теперь Китаю и России нужно трансформировать этот ресурс символической популярности в устраивающий общественное мнение этих стран альтернативный ценностный нарратив.
Понятно и то, что если подходить к этому вопросу с циничной прямотой, то всегда можно сказать, что интерес к китайской и российской альтернативам проявляют в первую очередь элиты тех стран, где с электоральной демократией и правами человека далеко не всё в порядке. И что в ответ на формирование Джо Байденом альянса демократий должен консолидироваться и противостоящий ему «альянс диктаторов». И что плюс России и Китая состоит в том, что они не задают вопросов президентам других стран, как у них прошли выборы, как они соблюдают свободу слова и как относятся к своим внутриполитическим оппонентам. Отчасти всё так, но ведь это и является невмешательством во внутренние дела. Принципом, который пока ещё не вычеркнули из Устава ООН и международного права.
Здесь нужно отметить ту дилемму морали и права, ценностей и вмешательства, которая начинает играть всё возрастающую роль в мировой политике. Международный дискуссионный клуб «Валдай» уже обращался к этому в своём анализе. Действительно, если ценности универсальны (в том числе ценности демократии), то тогда абсолютно логично настаивать на их продвижении во все страны мира и тогда вмешиваться во внутренние дела – это моральная необходимость, а отнюдь не нарушение права. Если же ценности партикулярны и не применимы ко всем подряд, то тогда вмешательство – это исключительно нарушение права, безо всяких моральных допусков. Попытка Китая и России поставить под сомнение универсальный характер ценностей как раз и использует именно такой подход.
Но одно дело просто символически эвентуальная альтернатива, а другое – её позитивное содержание. Могут ли Китай и Россия или другие поборники незападных трактовок демократии предложить своё существенное видение этого или же они лишь ограничатся вышеупомянутым незадаванием вопросов о демократии лидерам других стран?
Доклады китайских коллег на вышеупомянутой конференции позволили сформировать достаточно целостное представление об их понимании демократии. Она чётко базируется, как и можно было ожидать, на марксистском подходе. В её основе лежит марксистское понимание народовластия, которое выражает себя через деятельность народной партии – коммунистической партии, являющейся ядром политической системы. Не будем сейчас обсуждать, хороша или плоха эта модель, вопрос об эффективности и моральной приемлемости социализма – это отдельная большая тема. Для целей же нашего текста сейчас более важно, насколько именно эта модель может быть привлекательна для других стран, насколько возможна её репликация в мире. Если использовать уже забытый у нас советский термин «страны народной демократии», то таких стран, марксистских или постмарксистских режимов, в мире осталось не так уж и много. Если добавить к ним левые по идеологии политические режимы с доминирующей партией, выросшие из национально-освободительной борьбы против колониализма или неоколониализма, то число таких стран возрастёт, но в любом случае вряд ли превысит пару десятков. Отсюда возникают естественные пределы для прямой экстраполяции китайской модели. Другие страны, естественно, могут использовать в своих политических целях какие-то элементы китайского нарратива, но вряд ли пойдут на большее.
Выдвинутая уже более пятнадцати лет назад в российском официозном дискурсе концепция «суверенной демократии» задаёт более широкую рамку. В её основе лежит отрицание универсалистского, единого для всех понимания демократии и её детерминированность местными историческими, культурными и иными традициями. С этой точки зрения она более удобна для репликации как альтернатива. В ряде случаев и потому, не будем отрицать, что она может служить культурно детерминированным оправданием элементов недемократии в тех или иных странах. Но опять же, на фоне коллапса демократического строительства США в Афганистане, почему бы и нет? Сама Россия, впрочем, сочетает это продвижение концепции суверенной демократии с сохранением своего членства в Совете Европы и потому – с юридической приверженностью тем самым западным ценностям демократии и прав человека, которые отрицаются в рамках суверенной демократии. Когда несколько лет назад встал вопрос о целесообразности сохранения российского членства в Совете Европы в связи с ограничением прав нашей делегации в ПАСЕ, то решение с российской стороны было принято не в пользу выхода, а в пользу сохранения членства. Если использовать уже неоднократно применявшийся в этом тексте марксистский смысловой язык, то такой подход можно было бы назвать диалектическим противоречием. Но мир сложен.
В целом мы в любом случае становимся свидетелями нового этапа ценностной борьбы вокруг различных трактовок демократии. И здесь с любой стороны возникает много вопросов. Могут ли, например, сочетаться демократия и касты? Является ли демократией страна, где свободные выборы по западному образцу сочетаются с кастовой структурой общества, в которой доминирует имплицитное неравенство? Может ли электоральная демократия быть эффективной на фоне клановой или племенной структуры общества в том или ином государстве? Насколько влияет на демократию расовый вопрос? Все эти вопросы сложны, на них нет прямого ответа. Но в преддверии саммита демократий очевиден новый всплеск не только идеологической, но и геополитической полемики вокруг них.
