Политический кризис в Венесуэле вступил в крайне острую фазу. В стране фактически провозглашено двоевластие: на президентском, парламентском и судебном уровне действуют противостоящие друг другу политики и институты. Этот кризис стал важнейшим событием не только региональной, но и мировой политики.
Страны мира очень чётко и показательно раскололись в своей оценке происходящих событий. Эта полемика выплеснулась и на трибуну Совета Безопасности ООН. Но помимо своих политических (и военных) итогов этот кризис заставляет вспомнить об идеологическом наследии бывшего венесуэльского президента Уго Чавеса, названного по его имени «чавизмом».
С точки зрения идеологических символов чавизма, крайне важно и само время происходящих сейчас событий – то, что нынешний политический кризис в Венесуэле начался в преддверии февраля. Именно в феврале произошло сразу несколько ключевых событий новейшей венесуэльской истории, на чём всегда делал акцент в своих речах Уго Чавес. 27 февраля 1989 года в столице страны Каракасе прошли мощные народные волнения, которые Чавес рассматривал как предтечу своей «боливарианской революции». 4 февраля 1992 года уже сам Чавес возглавил бунт военных против тогдашнего президента страны. 2 февраля 1999 года он вступил в должность президента. 15 февраля 2009 года были приняты нужные Чавесу поправки к Конституции страны. Вот что Уго Чавес писал об этом в 2009 году: «Февраль, снова февраль! Уже много лет я чувствую, что моя жизнь крепко связана с этим месяцем цветения в саваннах и порывов летних ветров: 27 февраля, 4 февраля, 2 февраля! И вот теперь 15 февраля!». Поэтому не будет преувеличением сказать, что Февраль (именно так, с большой буквы) значит для чавистов то же, что и Октябрь для советских большевиков. И то, что сейчас чавистская власть находится на грани краха именно накануне сакрального февраля, делает текущие события для всех противоборствующих сторон в Венесуэле особенно идеологически насыщенными и бескомпромиссными.
События в Венесуэле можно было бы назвать символом почти полного краха знаменитого «левого поворота» в Латинской Америке (вслед за Аргентиной, Бразилией, Чили), если бы не недавняя победа левого кандидата Андреса Лопеса Обрадора на президентских выборах в Мексике. Она показала, что причины социального недовольства либо неолиберальной, либо правой политикой в Латинской Америке никуда не делись, и сам левый поворот хоронить рано.
Глобальная медийная харизма Чавеса (или антихаризма, как угодно) также делала его предельно бескомпромиссные высказывания против «американского империализма» широко известными в мире. Наконец, его проекты переустройства не только национальной, но и мировой экономики (нефтяной фонд для поставок сырья бедным странам по льготным ценам, идея общего банка «антиимпериалистических» стран) также придавали его идеям глобальный размах. В этом аспекте его можно, пожалуй, сравнить лишь с Каддафи из недавних «антиимпериалистических» лидеров. А в самой Латинской Америке лишь Лула в Бразилии с его поддержкой антиглобалистского движения приобрёл широкое глобальное реноме (хотя, вновь повторю, в гораздо более мягких формах проектов по «справедливому перераспределению мирового богатства», чем Чавес). Никто другой из лидеров левого поворота, ни Моралес в Боливии, ни Киршнеры в Аргентине, ни Корреа в Эквадоре, ни Рауль Кастро на Кубе – не имели подобного глобального измерения своей политики, как Чавес.
Далее, из всех левых президентов региона (не считая, естественно, Кубы) именно Уго Чавес максимально открыто провозгласил курс на создание «социализма XXI века». При этом он отказывался как от советского, так и от китайского опыта по строительству социализма. Чавес соединял «свой» социализм с идеями крайне левого восприятия христианства в духе Нагорной проповеди и идеализированных раннехристианских общин (близко соприкасаясь на деле с латиноамериканской же «теологией освобождения» более раннего этапа). Другой аспект чавистского социализма связан с исторической памятью (или историческим мифом) о боливарианской идеологии латиноамериканской независимости и единства. Наконец, культ военных героев из боливарианского и венесуэльского прошлого также занял своё место и в идеологии, и в социальной организации (и квазивоенной дисциплине) в рамках чавистского социализма.
Ну, и наконец, экономические итоги венесуэльского социализма (вне зависимости от того, кто в этом виноват) оказались наиболее жёсткими и плачевными по сравнению со всеми странами левого поворота. Для сравнения: Каддафи использовал своё нефтяное богатство для создания вполне эффективной системы социального обеспечения и был свергнут не из-за экономики, а из-за политических и трайбалистских протестов (даже если отложить в сторону внешнее вмешательство). Плюсы социально-экономической политики Лулы, думается, уравновешивают её минусы, именно при нём нефтяное богатство Бразилии было трансформировано в растущее глобальное влияние. А при чавистах богатейшая нефтью Венесуэла испытывает экономический хаос. Фиксируем лишь факт, вновь вынося за скобки вопрос, кто виноват.
Поэтому вне зависимости от того, кто возьмёт верх в венесуэльском кризисе, Николас Мадуро или его оппоненты, итоги чавистской политики на сегодня делают вполне оправданным вопрос, а есть ли некий радикальный предел в политике левого поворота в современном глобализованном мире. Предел, при переходе которого эффективность и устойчивость системы резко снижаются вплоть до коллапса. В любом случае, даже если в экономическом провале чавистов «виноваты враги», венесуэльский опыт должен привести к переосмыслению и более глубокой нюансировке как левых, так и правых националистических альтернатив современному глобальному мейнстриму.
