На фоне приоритетной озабоченности последствиями потери школьного года обучения в глобальном масштабе, последствия от потерь в развитии международной академической мобильности, которая касается в основном высшего образования и науки, также могут быть весьма высоки как для глобальной экономики, так и для мировой политики. О полном отказе от физической международной академической мобильности говорить не имеет смысла (по крайней мере, пока). Но сумеет ли виртуализация научно-образовательного пространства если не заменить полностью физическую мобильность, то в какой-то мере составить ей конкуренцию? Об этом пишет Борис Железов, эксперт РСМД.
Среди отраслей, наиболее пострадавших от пандемии и связанного с ней закрытия государственных границ, наиболее часто упоминаются туризм, сфера общественного питания, грузоперевозки и международная торговля в целом. Международное образовательное сотрудничество и, в частности, академическая мобильность в качестве жертвы коронавируса в отечественных и зарубежных СМИ и политических заявлениях высокого уровня упоминается значительно реже. Заявления международных образовательных форумов высокого уровня (ЮНЭСКО, Б20, министров стран – участниц Болонского процесса) сосредоточены на проблемах национальных образовательных систем, оказавшихся не готовыми к функционированию в условиях карантина, а национальные доклады официальных представителей стран – участниц недавних форумов всех уровней в основном подготовлены в жанре «история успеха» и решение проблем международной академической мобильности в них занимает далеко не первое место. Ранее не используемое понятие resilience, которое пока ещё не получило официального современного перевода на русский язык, традиционно переводимое как «упругость, гибкость, способность восстановить первоначальное состояние», стало, наверное, самым популярным в современном международном образовательном дискурсе, наряду с упоминанием информационно-коммуникационных технологий.
Следует отметить, что расходы на проживание по разным экспертным оценкам приносят в экономику страны в 4–20 (!) раз больше средств, чем расходы на обучение, независимо от того, осуществляются ли они государствами или частными лицами . В этой связи переход на обучение в дистанционном формате, если он не сопровождается переездом студента в страну обучения, всё равно обеспечивает этой стране существенные экономические потери, к которым неизбежно прибавляются потери от расходов на перевод процесса обучения в электронный формат.
Сложнее количественно оценить дополнительные экономические потери потенциальной страны обучения, к которым следует отнести упущенную экономическую выгоду от иностранных студентов, которые могли бы остаться в стране обучения для работы, либо продвигать её технологические и другие достижения в том или иной форме в других странах. Именно эти потери, скорее всего, будут иметь долгосрочный характер – не только экономический, но и политический. Сокращение численности и наблюдаемое ещё до пандемии перераспределение географических приоритетов международной академической мобильности (например, из Азии и Африки не в Европу и США, а в Китай) после окончания пандемии могут за короткое время существенно повлиять на изменение расстановки сил на мировой арене. И перспектива того, что китайский язык сменит английский как основной язык международного общения, например, в сфере новых технологий, совсем не выглядит невероятной, если смотреть на одно-два десятилетия вперёд.
Гуманитарно-политической составляющей международной академической мобильности как «мягкой силе» в международных отношениях традиционно отводилось существенное внимание в политике большинства ведущих государств. Есть все основания полагать, что наибольший эффект от этой составляющей достигался погружением иностранного студента в культурную атмосферу страны пребывания и перспективой либо остаться в этой стране после завершения обучения, либо сохранить с ней тесные связи. На сегодняшний день значительная часть реально работающих международных научно-образовательных проектов, если не подавляющее их большинство, основаны именно на таких связях между отдельными участниками проектов, которые когда-то вместе учились или работали бок о бок под крышей одного научно-образовательного центра.
Уместно напомнить, что современная мировая политическая элита в своём большинстве получила образование в условиях расширяющихся возможностей международного общения, движения к общим нормам и правилам, согласованным учебным программам и научным терминам во всех сферах знаний. Международная академическая мобильность в очном формате (а другого практически и не могло быть) вне сомнения оставила глубокий след в мировоззрении современных политиков, практиков и теоретиков. Виртуальная мобильность в этом отношении пока что представляется гораздо менее эффективным средством для достижения если не согласия, то, по крайней мере, понимания обоснованности действий политических противников, партнёров или союзников.
Вместе с тем тенденции к усилению своего рода «неоизоляционизма», стремления отгородиться от интернационализации в образовании, прекратить «утечку мозгов» и обеспечить защиту научно-технической информации от несанкционированного использования стали в последнее время всё отчётливее прослеживаться и без пандемии в политике многих государств. Ряд европейских государств – участниц Болонского процесса на законодательном уровне предприняли шаги к ограничению преподавания в своих университетах на английском языке вместо национального. Несмотря на заметный прогресс в признании зарубежного образования, во многих странах мира признание зарубежного образования остаётся обременённым сложными бюрократическими процедурами, академическая мобильность учёных и преподавателей всё сильнее утяжеляется ограничительными нормами законодательств. Последний пример: вызвавшее волну возмущения австралийских университетов принятие правительством страны закона, предоставляющего МИДу право аннулировать любые международные соглашения, заключаемые университетами со своими зарубежными партнёрами.
Похоже, окончательно ушло в прошлое популярное когда-то представление о том, что научное, академическое знание, попадающее в технологически отсталую страну не способно создать угрозу безопасности на каком-либо уровне. Так, знание законов физики и квантовой механики не может привести к созданию в стране ядерного оружия, так как для этого необходима технологическая база.
«Упругость» (resilience) научно-образовательной сферы в ответ на пандемический вызов пока проявляется почти исключительно в переходе на дистанционное или смешанное обучение в университетах. Смешанное, очно-дистанционное обучение, впрочем, в части погружения в культурную среду и задействования потенциала «мягкой силы» не сильно отличается от «чисто» дистанционного, так как предусматривает лишь минимальные контакты как с преподавателями, так и с сокурсниками при проведении, например, лабораторных работ. Несмотря на скептическое отношение значительной части академического сообщества к качеству виртуального обучения, оно становится долгосрочным трендом. Согласно опросу, проведённому осенью в странах – участницах Давосского экономического форума, в среднем 25% респондентов согласились с предположением, что через 5 лет большая часть образовательных программ будет преподаваться виртуально. Эксперты особо отмечают активизацию развития дистанционного обучения на национальной платформе КНР, решительно и твёрдо закрывшей свои границы для иностранных студентов в период пандемии.
Действия других стран по обеспечению «упругости» по отношению к участникам международной мобильности включили определённые послабления миграционного режима. Ряд стран продлили и продолжают продлевать сроки пребывания для завершения учёбы (особенно в аспирантуре для завершения диссертационных исследований по примеру Великобритании), а также для трудоустройства после завершения обучения или во время его (Россия очень своевременно ввела в силу закон, разрешающий иностранным студентам – очникам устраиваться на работу вне квоты на привлечение иностранной рабочей силы).
Закрытие границ, очевидно, не может не сказаться на действенности фактора «мягкой силы» в международных отношениях. Даже если сейчас предпринимаемые меры представляются временными и вынужденными, а их введение в общем и целом воспринимается потенциальными участниками мобильности с пониманием, страх внезапно оказаться за опущенным железным занавесом ещё долго будет удерживать многих и многих потенциальных абитуриентов, преподавателей и исследователей от идеи переместиться за рубеж. Если к этому добавятся сознательные ограничения академической мобильности, предпринимаемые из соображений безопасности, и такие ограничения будут носить не «точечный», а «веерный», нормативно-бюрократический характер, повлияет ли это на будущую роль международной научно-образовательной мобильности как фактора мировой экономики и как «мягкой силы» в мировой политике? Очевидно, да, хотя масштабы и значение этого влияния могут быть различны и зависеть от множества обстоятельств.
О полном отказе от физической международной академической мобильности говорить вообще не имеет смысла (или пока не имеет?!). Но сумеет ли виртуализация научно-образовательного пространства если не заменить полностью физическую мобильность, то в какой-то мере составить ей конкуренцию? Виртуальная мобильность имеет и ряд преимуществ по сравнению с физической мобильностью в глазах многих политиков и экспертов. Прежде всего, она не создаёт столь благоприятных условий для «утечки мозгов», как мобильность физическая. При условии развития в стране коммуникационных технологий она делает зарубежное образование более доступным для широких слоёв населения, поскольку не требует дополнительных затрат на перемещение и жизнь за рубежом. С некоторыми оговорками она делает сам процесс обучения более контролируемым со стороны государства с точки зрения содержания и качества достигнутых результатов. Наконец, она более экологична. Во всех случаях если ещё до совсем недавнего времени оценки влияния развития международной академической мобильности на международные отношения и экономические и политические интересы государств-участниц носили однонаправленный характер – или «за» или «против», – то теперь и политики, и университеты и страны получили новые возможности выбирать векторы развития в реальном виртуальном, секторальном и географическом направлениях.
