24 февраля наступает первая годовщина с начала объявленной руководством России специальной военной операции (СВО). Этот день год назад безо всякого преувеличения вновь разделил российскую историю на «до» и «после». Вслед за ней такой же разлом, думается, прошёл и по истории мировой, пишет Олег Барабанов, программный директор Валдайского клуба.
Понятно, что «большое видится на расстояньи», и пытаться сейчас дать какие бы то ни было «окончательные» оценки происходящего и определить его историческое значение – это примерно то же самое, что осенью 1918 года рассуждать об историческом значении произошедшей за год до этого Октябрьской революции. Тогда вся борьба была ещё впереди. Всё ещё впереди и сейчас. Как повёрнется колесо истории, никто не знал и в 1918 года, не знает и сегодня. Хотя, что вполне естественно в логике открытой военно-политической борьбы, каждая из сторон демонстрирует уверенность в своей конечной победе.
Если говорить о восприятии прошедшего года в российском обществе, то начать можно, как ни странно на первый взгляд, с семантики и семиотики – по отношению к самой аббревиатуре «СВО». Термина «война», как мы все знаем, в официальном российском дискурсе стараются избегать. До определённой степени то, насколько охотно тот или иной россиянин использует в своей речи словосочетание «специальная военная операция», может служить маркером его отношения к происходящему. Противники военного решения крайне редко используют эту официальную формулировку. Наоборот, люди, органично включившие в свой лексикон эту фразу, являются, как правило, сторонниками и самой операции.
Но со сторонниками, на наш взгляд, ситуация сложнее. Как показал опыт общения за прошедший год, достаточно значимое количество людей, которые поддерживают предпринятые руководством России действия, предпочитают называть вещи своими именами. И обходятся без новой аббревиатуры, считая её пусть и нужным, но порождением политического камуфляжа. Такова же, на наш взгляд, и позиция многих нейтральных по отношению к происходящему обычных граждан.
Виктор Пелевин в своём последнем романе «KGBT+», вышедшем осенью 2022 г., хотя и в совсем другом контексте, но не без прозрачной отсылки к современности, предложил эвфемизм «В-слово». И как показывает опыт наблюдения за телевизионными дебатами в России в течение этого года, надо сказать, что несмотря на видимое табуирование этого «В-слова», оно встречается там очень и очень часто. Причём, повторим, в устах не только противников, но и сторонников российских действий. По указанным выше причинам. А уж прилагательное «военный», вне рамок его встроенности в аббревиатуру «СВО», используется для описания происходящего абсолютно всеми: военный конфликт, военная ситуация, военные события. А также в форме «довоенный», «предвоенный» – в воспоминаниях (а то и ностальгии) о совсем недалёком прошлом.
Таким образом, семантическое богатство русского языка вновь проявило себя во всей своей мощи – предоставляя для нежелающих использовать официальную формулировку целый спектр альтернатив. К тому же надо сказать, что у россиян есть совсем недавний опыт подобного реагирования на официальные эвфемизмы. Как мы помним, в период пандемии ковида вместо объявления чрезвычайной ситуации в официальном российском дискурсе также использовалась камуфляжная фраза: «состояние повышенной готовности». В результате семантическое восприятие в обществе нынешних эвфемизмов следует за предыдущими.
Но это семантика слов. Не менее интересно и показательно семантическое (в широком смысле этого слова) восприятие самих происходящих событий в среде российского общества. Семантика дела, если угодно. У противников военного конфликта она проявилась в понятных формах: в виде реальной или «внутренней» эмиграции, в виде открытых или скрытых протестов, в принципиальном отказе от эзопова языка или, наоборот, в усиленном его использовании. Со сторонниками российских действий ситуация и здесь оказалась сложнее. Весна и лето 2022 года продемонстрировали резкий рост стихийной гражданской активности в этом сегменте общества. Волонтёрское движение помощи фронту, феномен военкоров, заполнявших лакуны и недомолвки официальной информации и быстро набиравших сотни тысяч подписчиков в социальных сетях, общественные сети обучения операторов дронов и многое другое – всё это оформлялось, прямо скажем, в нечастые для лоялистского большинства современной России вещи: стихийный гражданский активизм и такую же стихийную, идущую «снизу», а не по разнарядке «сверху» гражданскую сопричастность. Причём это происходило в масштабах, которые до 24 февраля было даже невозможно представить.
В результате в этой среде в тот период можно было наблюдать абсолютно мощную эйфорию. Открыто и гордо говорилось о рождении нового гражданского общества, о формировании новой элиты. О том, что 24 февраля стало точкой отсчёта в качественной трансформации российского общества. Можно даже сказать, в революционной его трансформации.
Подобный феномен вполне известен в истории. Патриотический подъём лоялистского большинства общества характерен и, можно даже сказать, типологичен для начального этапа любых войн в любой стране. Противники могут называть это «шовинистическим угаром», но суть не в этом. Суть в том, что если уж власть призвала общество на фронт и патриотически сознательные слои общества словом и делом вложились в борьбу за победу, то они вправе ожидать от власти доверия и поддержки по отношению к гражданским инициативам на помощь фронту. И если этого не происходит (а достаточно часто в истории как раз не происходит), то патриотический подъём сменяется разочарованием. История России в период Первой мировой войны может служить показательным примером этого.
В российском информационном поле прошедшего года можно увидеть оценки, что похожая динамика начала воспроизводиться и в текущей ситуации.
С одной стороны, долгие годы политических практик, когда гражданская пассивность патриотического большинства воспринималась порой как чуть ли не главная ценность (или скрепа) в отношениях власти и общества, сыграла свою роль. И стихийный гражданский активизм нередко встречал не доверие, а раздражение в официальных кругах. Опять же недавный нарратив времён ковида «не мешайте нам бороться с пандемией» легко трансформировался в нарратив «не мешайте нам вести СВО». Власть знает, как лучше.
С другой стороны, не всегда позитивная (и не всегда внятно объясняемая) динамика военных событий, породившая опять-таки семантические эвфемизмы, типа «жестов доброй воли», «перегруппировок», «непростых тактических решений», «всё идет по плану», наложилась на это чувство гражданских активистов, что их помощь порой воспринимается не как благо, а как назойливая помеха. В итоге с конца лета – начала осени 2022 года тональность патриотического сегмента российского информационного поля, на наш взгляд, стала ощутимо меняться. Её можно определить такими семантическими образами, как боль патриота, гнев патриота, разочарование патриота. Или же, как говорил в Первую мировую Павел Милюков, «взволнованное чувство русского патриота».
В контексте уже начавшейся семантической трансформации от эйфории к разочарованию отдельно стоит обратить внимание на восприятие частичной мобилизации, на требуемую суровыми военными реалиями меру, которой не было в России со времён Великой Отечественной. Как показали социологические опросы, в первые недели после объявления мобилизации чувство тревоги среди россиян выросло практически в два раза: с 35 до 69 процентов. Причём речь идёт отнюдь не об оппозиции, а об обычных вполне лояльных гражданах страны. Если вспомнить информационный контекст российских социальных сетей тех недель, то там часто можно было встретить лейтмотив навсегда изменившегося мира. Можно даже сказать, что не 24 февраля, а именно 21 сентября 2022 года, день объявления мобилизации, стал для россиян тем поворотным моментом, который разделил их жизнь на «до» и «после». Именно тогда в социальных сетях чувство рухнувшего старого мира с его простыми радостями жизни было, на наш взгляд, особенно сильным. Ещё одно сильное субъективное чувство, которое может возникнуть при просмотре страниц тех дней, это трагизм. Трагизм переживаний за близких, уходящих навстречу опасности и возможной гибели. И ещё одно ощущение, которое может возникнуть от текстов тех недель, связанное со всем вышеизложенным, – это ощущение пустоты. Можно было наблюдать, как российское общество как будто замерло в оцепенении в этой тревоге. И эта пустота нарушалась лишь строками неподдельной боли и гнева патриотических активистов в отношении недоработок мобилизации.
Затем наступила адаптация. С конца осени стало вновь снижаться чувство тревоги по соцопросам. Помощь мобилизованным стала новой темой, сплотившей патриотическое гражданское общество. Тональность постов военкоров, хотя и далека от эйфории первой поры, всё же стала менее алармистской.
Продвинулся вперёд и процесс притирки патриотических активистов и власти. Всё чаще можно видеть репортажи о конструктивном взаимодействии. Но надо помнить, что основой военных успехов в истории всегда было взаимное доверие общества и власти. Когда оно безвозвратно нарушается, то никакие семантические эвфемизмы уже не смогут помочь.
