Для внешнего мира регион Центральной Азии всегда выглядел целостным – культурно-исторически и отчасти политически и экономически. Однако в самом регионе сосуществовали две тенденции – на сближение и сотрудничество, с одной стороны, и на соперничество между странами региона – с другой, пишет Иван Сафранчук, спикер второй сессии российско-узбекской конференции, ведущий научный сотрудник, директор Центра евроазиатских исследований Института международных исследований МГИМО МИД России.
В рамках Советского Союза взаимозависимости между республиками как возникали естественным образом – за счёт развития экономики и социальных связей, – так и навязывались республикам искусственно – по идеологическим или политическим причинам, иногда по незнанию. Под конец Советского Союза многие зависимости казались несправедливыми, а стремление к их искоренению становилось частью укрепляющегося национального сознания. Это формировало условия для действий в модальности, которую можно назвать «региональным эгоизмом». Он проявлялся в стремлении либо избавиться от региональных взаимозависимостей, либо трансформировать их в свою пользу, то есть поставить соседей в зависимость от себя, получить односторонние выгоды. Страны Центральной Азии втянулись в игру «обойди соседа»: строились участки автомобильных и железных дорог, трубопроводы и линии электропередач, которые должны были (иногда даже за счёт увеличения протяжённости и стоимости транспортировки) обойти участки территории соседа. Во многих случаях это оказывалось невозможно, и тогда эксплуатация общей инфраструктуры порождала множество споров и взаимных претензий, что вело к ухудшению политических отношений.
Такой региональный эгоизм подпитывался и стремлением как можно быстрее подключиться к набиравшему силу к концу XX века тренду глобализации. Оставшаяся от Союза научно-техническая база, квалифицированная рабочая сила и расположенные в регионе природные ресурсы – всё это давало надежду на достойную жизнь. При этом реализовать свой потенциал казалось возможным за счёт сотрудничества в первую очередь с передовыми и богатыми странами мира. Однако препятствием для интеграции в мировую систему было расположение в глубине Евразийского континента и инфраструктурная связь почти исключительно с пребывающей в глубоком экономическом кризисе Россией. Это сформировало во всех странах Центральной Азии мощное стремление к диверсификации транспортной инфраструктуры во всех географических направлениях.
Страны Центральной Азии пытались интегрироваться в мировую систему не как единый регион, а каждая сама по себе. При этом отдельные государства нацеливались на разные ниши в мировой системе. Туркменистан ставил на энергетический сектор и стратегически, и тактически. Казахстан и Узбекистан делали первоначальный упор на сырьё, рассчитывая затем перейти в индустриальную сферу. Киргизия и Таджикистан стратегически рассчитывали на водно-энергетический сектор, но в краткосрочной и среднесрочной перспективе старались заработать на транзитно-транспортных проектах. Важно, что в выбранных нишах все страны Центральной Азии хотели быть важными игроками не регионального, а именно мирового масштаба.
Однако на практике государства Центральной Азии оказались на мировой арене примерно в таком же положении, как и многие другие развивающиеся государства. Они должны были конкурировать со многими десятками развивающихся стран за внимание, интерес и благосклонность как правительств мировых лидеров, так и транснациональных компаний. В конечном счёте это означало необходимость играть по чужим правилам, на которые было мало возможности повлиять.
Постепенно приходило осознание того, что региональный эгоизм и деградация регионального сотрудничества не облегчают, а затрудняют связи с внешним миром, присоединение к глобализации и эффективное участие в ней. К тому же в условиях глобального финансово-экономического кризиса 2008–2009 годов глобализация серьёзно споткнулась. Впервые за долгое время ведущие мировые экономические лидеры стали не источником роста и развития, а источником серьёзных проблем, к тому же они начали принимать меры протекционистского и ограничительного характера. Замедление мировой экономки вынуждало развивающиеся страны обращать больше внимания в том числе и на региональные механизмы сотрудничества. На постсоветском пространстве укрепилась идея, что если мировая экономика перестаёт быть источником роста, по крайней мере в желаемых масштабах, то таким источником роста могут стать региональное сотрудничество и региональная экономическая интеграция. Действительно, ещё в начале 2000-х годов произошло нечто парадоксальное с точки зрения доминировавших тогда взглядов. При начале экономического роста в России и в Казахстане в 1999 году (с началом цикла высоких цен на энергоресурсы) опережающими темпами стала расти их торговля не с внешним миром, а с постсоветскими странами – прежде всего, Украиной и Белорусией. Это была в первую очередь торговля в сфере business to business. Как только появились средства, они стали растекаться по прежним цепочкам хозяйственных связей. Появились идеи, что такая торговля и сотрудничество могут не только быть следствием роста, завязанного на внешние факторы, но и поддерживать такой рост, увеличивать его объёмы. А значит, надо всерьёз, а не декларативно создавать Таможенный союз и даже Единое экономическое пространство, то есть развивать экономическое сотрудничество в интеграционном ключе.
На фоне финансово-экономического кризиса 2008–2009 годов появились основания считать, что региональная интеграция может не только усиливать местный рост, основанный на внешних факторах, но на фоне замедления мировой экономики даже становиться главным источником роста. Так появлялись идеи, что меняется модальность глобализации. Раньше она виделась как прямое, как бы горизонтальное, взаимодействие разных акторов, идеалом чего был бы «плоский мир» (Flat World), как его описал известный либеральный автор Томас Фридман. Но появились идеи, что новая модальность глобализации будет в том, что главными её участниками станут крупные региональные интеграционные объединения и многие десятки государств будут подключаться к глобализации через них. Именно на основе этих идей и с прямыми отсылками к ним Владимир Путин и Нурсултан Назарбаев представили десять лет назад идею Евразийского экономического союза. Понимание генезиса этих идей не должно оставлять сомнений в том, что Евразийский экономический союз не замысливался как изоляционистский блок или как, если перефразировать известное выражение, «новая геополитическая тюрьма», то есть как прикрытие для каких-то политических и геополитических прожектов.
В Центральной Азии есть интерес и к региональному, и к глобальному видению своего региона.
Для поддержания долгосрочной социальной стабильности региону нужно широкое экономическое развитие с реиндустриализацией для создания рабочих мест. Объективно этому могут способствовать и глобализация, и регионализация. Главное – определить безопасный баланс.
Найти баланс между глобализацией и регионализацией будет не просто. Например, в рамках тренда глобализации нахождение на стыке регионов выглядело преимуществом. Все мечтали стать «мостами» между Севером и Югом, Востоком и Западом. В процессе регионализации «пограничное состояние» оказалось серьёзным вызовом. Украинский кризис 2013–2014 годов, когда местная элита раскололась по вопросу выбора направления углублённого сотрудничества – с Россией или ЕС, – пугающая иллюстрация. Есть на постсоветском пространстве и другие примеры неудачных попыток втянуться в большие геополитические игры – Саакашвили в Грузии, Бакиев в Киргизии.
В мире есть глобальные вызовы, но нет универсальных ответов. Мы входим в новое историческое состояние – мир материально связанный и в этом смысле глобальный, но идейно разный, не универсальный. Недостаточно эффективны глобальные структуры, но и национальные правительства, особенно малых и средних государств, не всё могут сделать сами. Это только повышает интерес к региональному сотрудничеству.
В таких условиях элитам Центральной Азии предстоит принять стратегические решения, может быть самые сложные за период независимости. Предыдущие три десятилетия были в основном периодом становления, укрепления государственности и закладывания основ для какого-то «светлого будущего». Теперь предстоит принять решения, которые определят облик отдельных стран и всего региона на одно-два поколения. Смогут ли страны региона полноценно участвовать в проектах евразийской интеграции и вести внешние отношения с позиций этого полиса мировой системы? Или отдадут приоритет большому китайскому проекту, разделив с ним «общую судьбу»? Или сделают основную ставку на южные проекты, расширяя связи с Южной Азией и Ближним Востоком?
На всех обозначенных направлениях обсуждаются масштабные проекты, экономические и инфраструктурные. Но какие из них «выстрелят», а какие останутся нереализованными, сейчас сложно сказать однозначно. В условиях стратегической неопределённости, естественно, хочется и «не складывать все яйца в одну корзину», и не упустить никакие из потенциальных возможностей. Отсюда желание действовать сразу по всем направлениям. Впрочем, у этого желания, возможно, есть и ещё одно измерение.
Выбор делается не только по поводу того, за счёт чего общества будут богатеть, но и во многом по поводу того, какие это будут общества. Казалось бы, внешнеполитические и внешнеэкономические решения на самом деле в среднесрочной перспективе будут иметь внутренние последствия. Они станут решениями по базовым мировоззренческим и социальным вопросам внутренней организации обществ. И это в ещё большей степени объясняет осторожность в выборе. Впрочем, грань между разумной осторожностью и опасной нерешительностью, между вдумчивым выбором и неспособностью сделать выбор может оказаться тонкой. И элитам стран Центральной Азии в ближайшие годы предстоит продемонстрировать зрелость при принятии стратегических решений.
Статья также опубликована в журнале «Профиль».
