Подводя итоги двух с половиной десятилетий глобализации и неолиберальной экономической политики, восторжествовавшей в мировом масштабе после крушения СССР, западные эксперты отметили неожиданную тенденцию — неуклонно снижающиеся темпы роста производительности труда.
Это явление пытались объяснять по-разному, рассуждая то про инновационные циклы, то про исчерпание текущей парадигмы технологического развития (что звучит очень странно на фоне ещё недавно провозглашавшегося триумфа информационной революции). Но неизбежность подобного хода событий была предсказана социологами-марксистами ещё в начале 1990-х годов, и это отнюдь не было связано с кризисом научного знания. Причиной неминуемой стагнации производительности труда является восторжествовавшая за прошедшие четверть века логика трудовых отношений.
Ключевым принципом неолиберальной глобализации является поиск капиталом всё более дешёвых рынков труда. То, что профсоюзы называют «гонкой на спуск», когда инвестиции приходят именно туда, где ниже заработная плата, менее строгие стандарты, менее жёсткое государственное регулирование, а работники менее организованы, менее способны защищать свои права.
Парадоксальным образом, способность правительства успешно развивать экономику своей страны зависит от того, насколько удается сделать так, чтобы население не получало, по возможности, никаких плодов и никаких выгод от этого развития. Как только экономический рост начинает стимулировать рост заработной платы, а крепнущий средний класс начинает предъявлять требования к качеству жизни, экологии, социальным стандартам и так далее, инвестиционная привлекательность страны снижается и капитал перетекает на другие рынки.
Читайте также: 2016: добро пожаловать в год нежелательной реальности
Триумф неолиберализма на Западе был достигнут не за счёт идеологических побед. Точно также нет оснований говорить о том, что за прошедшую четверть века капиталистическая экономика стала эффективнее. Скорее наоборот – уровень коррупции резко повысился, нерациональные потери и непроизводительные затраты резко выросли (достаточно вспомнить безумные рекламные бюджеты, эффективность которых, по признанию аналитиков, зачастую равна нулю, кроме тех случаев, когда они раздражают и отпугивают потенциального покупателя, демонстрируя негативную эффективность).
Однако глобализация рынка труда изменила соотношение сил на производстве в старых индустриальных странах – от Германии до России и от Канады до Аргентины. Повсюду призрак бегства капиталов пугает правительства и профсоюзы, заставляя их соглашаться на отказ от регулирования, понижение или несоблюдение трудовых и экологических стандартов.
Ослабло профсоюзное движение. А перемещение индустриальной занятости в Китай и некоторые другие азиатские страны сопровождалось изменением рынка труда в Европе, России, Канаде и США. Теперь всё больше людей занято в сфере услуг, работает на дому или в офисах, состоит на государственной службе. Такие работники гораздо менее организованы, они не имеют сильных профсоюзов и традиции организованной борьбы за свои права.
Казалось бы, сокращение индустриальной занятости отражает историческую тенденцию технического прогресса: по мере роста производительности труда всё больше людей будет высвобождаться для творческой, интеллектуальной и общественной деятельности. Но, увы, это не так. Вернее, не совсем так. Вопреки прогнозам середины ХХ века в глобальном масштабе не роботы вытесняют людей, а люди роботов. Сенсационные успехи робототехники, которая для развлечения публики демонстрируется на различных выставках, более или менее воспроизводят концепции и разработки 1960-х годов, но по большей части не имеют никакого отношения к производству, где торжествуют отношения и технологии типичные для европейской мануфактуры первой половины XVII века. Эти отсталые производства оказываются крайне конкурентоспособными именно за счёт предельно низкой заработной платы и бесправия работников.
Занятость в «старых» индустриальных странах поддерживается за счёт того, что, с одной стороны, ряд задач невозможно решить без современных производств и соответствующих работников, а с другой – разрастается всё та же сфера услуг на основе неквалифицированного и малоквалифицированного труда. Вы можете перенести в Китай сборку компьютеров или производство строительной техники, но разгрузка товара или стройка должны всё же происходить в Европе. Надо убирать улицы, мыть полы в офисах, жарить гамбургеры в ресторанах фаст-фуда. И никто не поедет из Парижа в Бомбей за более дешёвым гамбургером или в Пекин из-за того, что там в два раза дешевле стоят услуги парикмахера.
Читайте также: Где произойдёт следующее экономическое чудо?
Социальный эффект, вызванный такими процессами на рынке труда, не стоит сводить к снижению заработной платы. Блокируется вертикальная мобильность. Сильной стороной индустриального общества было то, что человек мог на протяжении жизни подниматься по квалификационной и карьерной лестнице, расти от уборщика в цехе до директора завода. Однако для этого нужно было иметь большое количество рабочих мест среднего уровня, на которые могли легко переходить более активные молодые люди, повышая свою квалификацию и статус.
Теперь такой массы «средних» рабочих мест просто нет. Есть очень много «плохих» рабочих мест и весьма ограниченное количество «хороших», требующих очень высокого уровня подготовки, знаний и часто связей (причём наличие социальных связей нередко является условием эффективного труда на данной позиции). Масса «средних» мест перемещается в страны Азии, где они тоже оказываются тупиковыми, поскольку следующий уровень глобальных производственных, технологических и управленческих цепочек находится географически за тысячи километров.
В итоге между массой неквалифицированных «низов» и «рабочей аристократией» возникает почти непреодолимый разрыв. На низовом уровне формируется социальное гетто, откуда почти невозможно вырваться (вернее, отдельные люди вырываются, но среднестатистические шансы многократно падают). А на верхнем уровне квалификационной иерархии обнаруживается критическая нехватка кадров. Здесь могут неоправданно расти зарплаты, но это отнюдь не значит, будто усиливается позиция рабочего класса в целом, поскольку одновременно увеличивается и разобщённость между его «низами» и «верхами».
Разумеется, свобода движения капитала не безгранична, а размеры планеты ограничены. Как бы ни жаловались транснациональные корпорации на обленившихся китайцев, которые хотят получать слишком большие деньги за свой труд, бизнес не может быть просто перенесён в Африку или Полинезию, поскольку там нет ни инфраструктуры, ни кадров для многих производств. Как нет там и столь огромных масс работников, готовых трудиться на фабриках даже с самой примитивной технологией. Но зато в течение прошедших лет резко упала заработная плата в ведущих странах «центра». Немецкий или американский рабочий, если учитывать квалификацию и качество его труда, уже стоит дешевле китайца. Возвращение части рабочих мест в «старые индустриальные страны» становится практически неизбежным и уже начинает происходить. Однако остаётся открытым вопрос о том, в какой форме, какими темпами, в каких масштабах и с какими последствиями это случится.
В конечном счёте главная проблема неолиберальной глобализации не в том, что экономика дешёвого труда упирается в объективные границы, а в том, что она подрывает спрос. Тем самым выявляется одно из классических противоречий капитализма – между логикой накопления и логикой потребления. Накопление капитала требует минимизировать любые издержки и в первую очередь – сдерживать рост заработной платы. Но с другой стороны, то, что для каждого конкретного предприятия является снижением издержек на труд, для экономики в целом оборачивается снижением или торможением платёжеспособного спроса. Ваши товары становятся дешевле, но их всё равно не покупают, поскольку денег у населения нет. И происходит это в планетарном масштабе, затрагивая не только «старые индустриальные страны», но и Китай.
Читайте также: Международная валютная система: время реформ?
Именно в этом суть разворачивающегося сегодня глобального кризиса. Подобные тенденции были характерны для ранней индустриальной эпохи (достаточно вспомнить кризисы XIX века и Поздневикторианскую депрессию — Late Victorian Depression). Выходом из них оказывались либо войны за передел рынков, либо революции и социальные реформы.
В последнем случае общество, ограничивая «свободу капитала», одновременно создавало стимулы для более интенсивного развития экономики. Дорогой труд формировал спрос на новую более производительную технику, высокие зарплаты стимулировали рост потребления, а главное – потребность в более качественных товарах и услугах, требующих в свою очередь более квалифицированного специалиста, – всё это в совокупности способствовало развитию науки, образования и культуры.
В современной неолиберальной системе эти высоко ценимые сферы оказываются всё более отключёнными от общих потребностей социально-экономического развития (замещаемых в лучшем случае частными заказами и прикладными задачами). Поэтому наука и образование деградируют, а чиновники возмущаются низкой эффективностью учёных и преподавателей, вводя всё новые и новые схемы контроля, не имея не малейшего понятия о том, что и зачем они должны контролировать.
Повторный поворот к экономике дорогого труда назрел так же, как и в начале ХХ века. Но он не может быть осуществлён без радикального перераспределения производства, протекционизма, без социальных и политических преобразований. Иными словами, этот переход будет не менее драматичным и болезненным, чем сто лет назад.
