Россия явно не испытывает большого стресса по поводу развития международной ситуации, хотя общее содержание доминирующих международных процессов не может не вызывать определённой тревоги. Складывается впечатление, что Россия добилась того, к чему стремилась после выхода из кризиса. Чего же? Об этом пишет Тимофей Бордачёв, программный директор клуба «Валдай».
Первое за двенадцать лет обращение президента России к участникам Всемирного экономического форума в Давосе, прошедшее по видеосвязи, привлекло внимание тем, что российский лидер никого не обвинял, не требовал от партнёров на Западе уважения российских интересов и ценностей и вообще был сосредоточен на вопросах глобальной повестки. Несмотря на сложные отношения России с США и их европейскими союзниками, меры экономического давления и попытки повлиять на российскую внутреннюю политику, сама Москва выглядит достаточно спокойно. Россия явно не испытывает большого стресса по поводу развития международной ситуации, хотя общее содержание доминирующих международных процессов не может не вызывать определённой тревоги. Складывается впечатление, что Россия добилась того, к чему стремилась после выхода из кризиса, связанного с обретением нового качества в мировых делах и внутренней экономической перестройкой.
Неудивительно, что именно сейчас активизируется дискуссия о том, насколько вовлечённой в мировые и региональные дела должна быть российская внешняя политика. Внутри страны раздаются достаточно убедительные призывы к сворачиванию внешнеполитической активности – основные её цели достигнуты, а расширение зоны присутствия и ответственности России в мировых делах может оказаться сейчас очень дорогостоящим делом и не принесёт уже очевидных выигрышей с точки зрения национальных интересов. Такой подход, конечно, имеет под собой солидную основу. И именно сейчас, когда место страны в глобальном балансе сил в целом стабилизировалось, самое время обратиться к фундаментальным признакам российской политики.
Основные особенности российской внешнеполитической культуры объясняются тем, что геополитическое положение России не сильно изменилось по сравнению с эпохой классического баланса сил в международной политике – XVIII и XIX веками. Это отличает Россию от всех остальных важных в глобальном масштабе держав. За прошедшие после катастрофы европейских империй в Первой мировой войне сто лет США стали практически универсальным балансиром общемирового значения, европейские страны утратили своё глобальное присутствие и роль, а Китай, наоборот, впервые в своей истории оказался интегрирован в мировую экономику, что требует от него не менее значимого присутствия в общемировых делах.
Россия, в свою очередь, осталась там, где была. Географические границы её изменились, конечно, по сравнению с периодом наибольшей территориальной экспансии. Однако потеря прямого контроля над Центральной Азией, Закавказьем или Прибалтикой не стала потерей, настолько же значимой, каким оказался для Австрии или Турции распад собственных континентальных империй, а для Великобритании или Франции – утрата обширных пространств извлечения ресурсов в Азии и Африке. Тем более что даже в современных условиях Россия сохранила возможность силового влияния по отношению к Белоруссии и Украине – крупнейшим славянским государствам, ранее входившим в её состав.
Известный британский историк Доминик Ливен считает, что уникальность России после распада СССР была в том, что она, потеряв свою империю, сохранила главный бриллиант имперской короны – Сибирь, и именно это не позволило ей оказаться на уровне держав второго и третьего ряда, как это случилось с Британией, Австрией, Османской империей или даже Францией. Эта точка зрения представляется достаточно убедительной с учётом того, насколько уникальной была роль российской интеллектуальной и политической элиты в разрушении СССР. Несмотря на то, что пережитая тогда травма оказалась значительной, мы с большим трудом найдём сейчас в российском политическом сообществе сторонников того, чтобы вновь взвалить на плечи страны бремя прямого контроля государств своей периферии. В какой-то мере это могло быть применимо к Украине и Белоруссии, но исключительно в силу наиболее высокой степени взаимной исторической и культурной близости, родства народов, населяющих Россию и эти два государства.
Такая преемственность геополитического положения подкрепляется достаточно оригинальной композицией силовых возможностей. Особенность положения России в глобальном балансе сил такова, что эта страна одновременно достаточно могущественна, чтобы требовать учёта своих интересов и ценностей в рамках любого международного порядка, но при этом менее всех в ряду значимых держав нашего времени нуждается в таком порядке как ресурсе для собственного развития. Россия чувствует в себе силы настаивать на том, чтобы положение вещей было, с её точки зрения, справедливым, но при этом её способности делать справедливость источником выгоды очень ограничены. Поэтому, за исключением ситуаций, когда нарушаются её непосредственные интересы, Россия в мировых делах исходит из собственных внутренних предпосылок для выбора той или иной модели поведения, а не из внешних принуждающих факторов.
И вот здесь мы напрямую сталкиваемся с важнейшей дихотомией российской внешней политики. Это, с одной стороны, лихость, свойственная произведениям отца современного русского языка Александра Пушкина, а с другой – моральное мессианство, сочетающееся со смирением и погружением в себя, олицетворением которых стал в литературе герой романа Фёдора Достоевского «Идиот» князь Мышкин. Обе особенности имеют под собой внушительную материальную основу – значительный по европейским меркам демографический потенциал, территории и ресурсы. Пушкинская лихость требует вмешиваться в дела внешнего мира в Сирии, на Украине, в Нагорном Карабахе или в вопросе максимального доступа населения планеты к вакцине против коронавируса. Морализм и смирение «Идиота» настаивают на том, чтобы уйти в себя и предаться изоляционизму – Россия не может в одиночку сделать этот мир более моральным, а значит, не стоит и стараться.
При этом и в лихости, и в концентрации на себе Россия практически никогда не демонстрирует способность к стяжательству, присущую большинству её партнёров на мировой арене. Границу, после которой стяжательство и эгоизм уже не являются необходимыми для выживания, Россия пересекла вместе с Уральскими горами во второй половине XVI века. Во времена своего могущества и влияния Россия, конечно, получает от этого выгоды. Но они связаны просто с её размерами и неизбежны при взаимодействии сильных и слабых участников международных отношений.
Оба раза, когда возможности России в мире находились на пике – после побед над Наполеоном и Гитлером, – это случилось после того, как она сама стала объектом внешней агрессии со стороны Европы.
Пушкинская лихость и морализаторство идеального героя Достоевского не могут пока сойтись в одной точке, как это произошло у тех европейских народов, культурные крайности которых обрели единство после потери всяческого международного веса и геополитической значимости. И до тех пор, пока с Россией не произойдёт то же самое – а, будем надеяться, это не наступит никогда, – её внешняя политика останется наиболее противоречивой и ставящей в тупик как противников, так и друзей.
