Авария на Фукусимской АЭС десять лет назад стала глобальным шоком в экономическом и социальном плане. Насколько значимы социально-психологические и экспертные уроки Фукусимы для глобальной реакции на коронавирус, есть ли здесь и сейчас место фатализму, академическому лицемерию? Пишет Олег Барабанов, программный директор клуба «Валдай».
11 марта исполняется десять лет со дня разрушительного землетрясения и цунами в Японии, приведшего к крупномасштабной аварии на атомной электростанции в Фукусиме. Эта катастрофа стала второй по значимости и объёмам радиоактивного выброса после чернобыльской аварии 1986 года и единственной кроме Чернобыля, получившей наивысший седьмой ранг по Международной шкале ядерных событий (International Nuclear Event Scale). Впрочем, точности ради, следует отметить, что по уровню выброса радиоактивных материалов Фукусима, по разным оценкам, примерно на один – три порядка уступала Чернобылю и ставить прямой знак равенства между ними не совсем корректно.
Но как бы ни считать уровни радиоактивного выброса, понятно, что авария на Фукусимской АЭС стала глобальным шоком в экономическом и социальном плане. Она имела серьёзные негативные последствия для самой Японии. Это и огромные финансовые затраты на её ликвидацию, и отселение жителей из зоны отчуждения, и многое другое. Особая историческая чувствительность к ядерным катастрофам Японии, единственной страны – жертвы военного применения атомной бомбы, также сыграла свою социальную и психологическую роль в восприятии этой аварии.
В мире после Фукусимы развернулась острая дискуссия о будущем ядерной энергетики, о её безопасности, которая привела к сворачиванию или сокращению программ атомных электростанций в ряде стран. И здесь, на наш взгляд, негатив от самой аварии дополнился весьма значимым негативом со стороны небеспристрастной (и, видимо, небескорыстной) академической экспертизы с обеих сторон. Понятно, что в столь экономически и финансово значимой отрасли, как энергетика, эта полемика была тесно связана с лоббизмом и антилоббизмом различных корпоративных группировок. И потому она далеко не всегда носила объективный и объективный характер. Эта лоббистская борьба, к сожалению, сделала и академическую науку в значительной степени своим инструментом. Увы, высоколобые эксперты-интеллектуалы (казалось бы, совесть нации) и здесь, как и в других отраслях науки, не устояли перед лоббистским соблазном – как в виде доступа к грантам и финансированию научных проектов, так и в виде усиления медийного, корпоративного и политического влияния. В результате академическое лицемерие (весьма интересный, но недостаточно изученный социологический феномен) проявилось в этой ядерной полемике после Фукусимы во всей красе. Причём, повторим, с обеих сторон (как у противников, так и у сторонников атомной энергетики).
Ядерная сфера, где этот феномен ярко проявился после Фукусимы, отнюдь не единственная в этом роде. Из других примеров такого академического лицемерия можно вспомнить для сравнения крайне высокое влияние корпоративного лоббизма на науку в сфере фармацевтики и медицины (что сейчас для общества предстало особенно острым и зачастую социально опасным в контексте пандемии коронавируса).
В социальных науках этот лоббистский заказ очевиден, например, в войнах исторической памяти (где транслируемые учёными позиции с обеих сторон часто далеки от научной объективности), в политически значимом конструировании национальной идентичности, в прочном синтезе лоббизма и академической экспертизы при разработке различных стратегий и контрстратегий развития общества и экономики в тех или иных государствах (часто приуроченных к круглым датам). Нередко можно видеть отражение в научных исследованиях и простого политического лоббизма того или иного государства (как своего собственного, так и зарубежного). В результате наука становится ещё одним инструментом мягкой силы отдельных государств. Как частный пример – в комплексных отношениях между государствами Евразийского экономического союза подход, когда одно государство ЕАЭС использует учёных другого государства для продвижения своих интересов в медийной повестке и формирования общественного мнения в этой стране приобрёл за последние годы, на наш взгляд, весьма ощутимый размах. Что может, к слову, поставить вопрос о новом вызове национальной безопасности со стороны этого академического лицемерия. Таким образом, проблема охватывает многие сферы науки, но именно реакция академического сообщества на Фукусиму высветила её, пожалуй, впервые столь ярко и очевидно.
Фактом является то, что электроэнергия, вырабатываемая на атомных станциях, как правило, дешевле, чем энергия как с электростанций на углеводородном топливе, так и с зелёных электростанций с возобновляемыми источниками энергии, и чаще дешевле, чем энергия от ГЭС.
Другая тема: весьма характерно, что именно Фукусима вслед за Чернобылем привела к новому экспертному и медийному интересу к разработке концепции «общества риска» (risk society). Сразу после чернобыльской катастрофы известный немецкий социолог Ульрих Бек (Ulrich Beck) опубликовал свою книгу с представлением и концепции, и самого термина «общество риска». В ней он назвал возрастание рисков и их постоянно присущий обществу характер неизбежным следствием модернизации, как технологической, так и социальной. Позднее, в те же послечернобыльские годы, концепция «общества риска» получила дополнительную теоретическую проработку в трудах Энтони Гидденса (Anthony Giddens).
Затем, по мере успокоения общества после первых лет после Чернобыля, концепция общества риска утратила первостепенный глобальный интерес и, казалось бы, нашла своё место исключительно на страницах учебников социологии как одно из многих теоретических построений. Но после фукусимской аварии эта концепция приобрела новую популярность как в экспертном сообществе, так и в широком общественном мнении. К слову говоря, после Фукусимы применительно к японскому обществу появился целый ряд не всегда политкорректных социологических работ, где особый акцент делался на своего рода неизбежном фатализме в этом обществе риска. По этой логике, живя в природных условиях неизбежно повторяющихся землетрясений и цунами, японское общество выработало в себе некий фатализм перед лицом данных катастроф и смирилось с тем, что раз рано или поздно они произойдут, о них не надо излишне психологически беспокоиться. А нужно лишь быть готовым эффективно устранять их последствия. После технологической модернизации этот фатализм перед лицом природных угроз соединился с таким же отношением и к промышленным авариям. То, что они могут случиться, стало восприниматься как своего рода норма жизни. Это психологическое отношение, по выводам авторов этих работ, и позволило японцам как достаточно быстро и эффективно ликвидировать последствия фукусимской аварии, так и сохранить позитивный настрой в обществе и не удариться в крайности антиатомного алармизма, в отличие от ряда других стран.
Значим ли этот вывод для глобального уровня общества риска? Является ли такой фатализм неизбежным и оправданным (как психологически, так и политически)? Новый всплеск интереса к концепции глобального общества риска мы все наблюдаем прямо сейчас в связи с пандемией коронавируса. После Чернобыля и Фукусимы этот вирус стал третьим глобальным примером для её практической верификации. Насколько значимы социально-психологические и экспертные уроки Фукусимы для глобальной реакции на коронавирус, есть ли здесь и сейчас место фатализму, академическому лицемерию и иным её последствиям, каждый читатель может дать свой собственный ответ.
