Турция становится игроком, который усиливает, а не сглаживает конкурентный характер многополярности на Ближнем Востоке, извлекая при этом максимум возможного из ситуативных региональных коалиций, сменяющих друг друга с поразительной скоростью, пишет Павел Шлыков, доцент кафедры истории стран Ближнего и Среднего Востока ИСАА МГУ имени М.В. Ломоносова. Материал подготовлен специально к XIII Ближневосточной конференции клуба «Валдай».
К концу первой четверти XXIвека на Ближнем Востоке сложилась ситуация, характеризующаяся, во-первых, непрерывной турбулентностью, а, во-вторых, пересечением интересов значительного количества глобальных и региональных игроков, поддерживающих и постоянно обновляющих эту турбулентность.Однако ни один из этих игроков в одиночку не в состоянии сформировать региональный порядок в благоприятном для себя русле, а характер коалиций и договорённостей между ними остаётся в лучшем случае ситуативным или временным явлением.
Кардинальное изменение соотношения сил и влияния глобальных игроков в регионе произошло по историческим меркам очень быстро – менее чем за два десятилетия. На фоне роста наметившейся в 2010-е годы политической и экономической активности России и Китая возможности США определять параметры ближневосточной региональной подсистемы международных отношений сократились. Парадокс снижения влияния США в том, что в 2010-е годыэто снижениепроисходило на фоне перманентного наращивания американского военного присутствия в регионе, сохранения союзнических отношений и экономического вовлечения. По мере деградации американского доминирования на Ближнем Востоке другие игроки не спешили полномасштабно заполнять возникший военно-политический вакуум. ЕС и Китай были сконцентрированы на реализации своих экономических проектов, а Россия – на сирийской проблематике. Сложившийся расклад способствовалобострению конкурентного противостояния между крупнейшими региональными державами за расширение своего военного, политического и экономического влияния.
Четыре державы – Турция, Иран, Саудовская Аравия и Израиль, – обладающие сопоставимым военно-стратегическим потенциалом, финансово-экономическими ресурсами и культурно-идеологическим авторитетом, увидели в складывающейся на Ближнем Востоке ситуации возможности для удовлетворения лидерских амбиций. Их действия по укреплению своих позиций, носящие преимущественно односторонний характер и далёкие от стремления учитывать интересы друг друга, во многом сформировали рамки региональной конкурентной многополярности. Причём ареной их противостояния зачастую оказывались страны, внутренне ослабленные «арабской весной» и стремительно приближающиеся к категории «провалившихся государств».
Особенность Турции в ряду других «ближневосточных сверхдержав» заключается в том, что из страны, плотно включённой в трансатлантические отношения и подчинённой их логике, в 2000–2020-егоды она очень быстро трансформировалась в игрока, отстаивающего собственную стратегическую автономию и использующего для этой цели достаточно широкий набор внешнеполитических, экономических и военно-стратегических инструментов. На начальном этапе увеличение роли Анкары в региональных делах было благоприятно воспринято другими участниками регионального взаимодействия. Однако к концу 2010-х годов проявились и явные противоречия, продуцируемые ростом её региональных амбиций.
Обеспечение стратегической автономии путём перехода к наступательной внешней политике и наращивания инструментария «жёсткой силы» (развития национального ВПК, диверсификации номенклатуры и географии военно-технического сотрудничества, наконец, использования армии за пределами Турции) в представлении турецкого президента Реджепа Тайипа Эрдогана было полностью оправданным в условиях возросших геополитических рисков и соотносилось с задачей обеспечения национальной безопасности как базового императива внешней политики.
Развитие оборонной промышленности естественным образом подталкивало к проецированию военного потенциала не только по периметру собственных границ, но и далее, что стало дополнительным инструментом наращивания регионального и даже макрорегионального влияния для Турции. В этом раду стоит упомянуть открытие военных баз в Катаре (2015), Сирии (2016) и Сомали (2017), трансграничные военные спецоперации в Сирии (2016, 2019, 2022) и Ливии (2019), обеспечение долговременного военного присутствия в Ираке и на Северном Кипре, а также активную военно-техническую помощь Азербайджану во время Карабахской войны 2020 года.
Не менее важными для обеспечения стратегической автономии оказались вопросы исламской идентичности. В системе внешнеполитических координат Эрдогана Турция выступает лидером исламского мира, а защита интересов мусульман в регионе и в мире трактуется как её историческая миссия. По этой причине новый виток обострения ситуации в Газе осенью 2023 года стал важным стресс-тестом для турецкой идеи стратегической автономии и способа её наращивания за счёт вакуумов силы, открывающихся благодаря региональным конфликтам.
Конфликт в Газе дал Эрдогану возможность усилить критику Израиля и США на Глобальном Юге и нарастить давление на арабских лидеров, подталкивая их к более жёсткой позиции в отношении Израиля. Тем самым, по меньшей мере дискурсивно, Турция заявила о своих претензиях на роль значимого актора новой фазы ближневосточного конфликта, в котором прежде её голос не был столь очевиден. Более того, Эрдогану удалось убедить значительную часть турецкого политического истеблишмента и общества в том, что израильско-палестинский конфликт занимает центральное место в глобальной позиции Турции и её региональных амбициях. В конце октября 2023 года Турция поддержала голосование в ООН, призывающее к немедленному гуманитарному перемирию в секторе Газа. На встречах Лиги арабских государств и Организации исламского сотрудничества в ноябре 2023 года Турция стала ведущей силой мобилизации международного осуждения Израиля, стремясь консолидировать единый антиизраильский фронт, и лоббировала принятие жёсткого итогового коммюнике. Совокупностью этих усилий Эрдоган сделал заявку на то, чтобы играть значимую роль в постконфликтном урегулировании в секторе Газа, а также указал, что ни один из региональных игроков, будь то Египет или Катар, не имеет того миротворческого и гуманитарного потенциала, который Турция аккумулировала благодаря своей миротворческой роли в других горячих точках – Сомали, Афганистане и на Балканах, а также инициативам в международных организациях (ООН, ОИС и другие).
При всём прагматизме и прозорливости дипломатической тактики турецкого руководства в плане наращивания роли Турции на Ближнем Востоке Турция обладает рядом ограничений, которые не позволили ей выступать в роли силы, полностью определяющей региональный порядок. Природа ограниченности потенциала влияния на региональные процессы заключается в том, что Турция так и не смогла изолировать себя от растущей нестабильности по периметру своих ближневосточных границ. Пример Сирии, где политика Анкары отличалась ситуативностью и часто непоследовательностью, вызванной стремительно меняющейся конъюнктурой, очень показателен. Здесь рельефно проявилась негативная закономерность: чрезмерная активность создавала дополнительные риски национальной безопасности, но не вела к усилению Турции в роли ключевого игрока в регионе и решении сирийской проблемы.
Другим ограничителем выступает непростая внутриполитическая ситуация, характеризующаяся ростом конкурентного противостояния за власть между правящей Партией справедливости и развития Эрдогана и укрепившейся за последние годы оппозицией, а также тяжёлый финансово-экономический кризис, в тисках которого страна находится с конца 2010-х годов, безуспешно пытаясь его преодолеть. Ведь именно впечатляющий экономический рост 2000-х годов лежал у истоков повышения внешнеполитической активности Анкары на региональном уровне. Успехи турецкого бизнеса в сочетании с масштабной интернационализацией турецкого капитала выступили главными драйверами экспансии Турции в страны Ближнего Востока и Северной Африки. В свою очередь, императив диверсификации экономических партнёров в начале 2020-х годов определял содержательную трансформацию ближневосточной политики Турции, выразившуюся в поиске путей нормализации отношений с рядом ключевых региональных держав – ОАЭ, Саудовской Аравией и Египтом.
С ОАЭ, руководство которых Эрдоган называл спонсорами организаторов путча 2016 года, в конце 2021 года был заключён договор о многомиллиардных инвестициях в Турцию, а затем подписано полтора десятка соглашений о сотрудничестве в сфере обороны, торговли и научно-техническом взаимодействии. Аналогичным образом наладились отношения с Саудовской Аравией, наследного принца которой Эрдоган ранее публично обвинял в организации убийства оппозиционного журналиста Джамаля Хашогги на территории стамбульского консульства в 2018 году. Сначала были урегулированы торгово-экономические ограничения (было снято негласное эмбарго на импорт из Турции), затем Эр-Рияд разместил пять миллиардов долларов в Центральном банке Турции.
Ограниченные возможности Анкары проявились даже в рамках борьбы за дипломатическое урегулирование ситуации в Газе. С самого начала обострения конфликта Турция старалась в определённой степени поддерживать и дополнять роли ключевых арабских государств, в частности Катара, Египта и Саудовской Аравии, а не затмевать их или конкурировать с ними, оставаясь в фарватере начавшегося в 2020-е годы процесса нормализации отношений со странами Персидского залива. Иначе бы Эрдоган более публично критиковал сравнительно сдержанную дипломатию ОАЭ и Саудовской Аравии в отношении войны, а также очевидное желание ОАЭ сохранить отношения с Израилем. Новый виток обострения ситуации в регионе и война в Газе не подорвали, а даже укрепили тренд на поиск Анкарой возможностей кооперации с региональными игроками. Участие президента Эрдогана в 44-м саммите Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ) в декабре 2023 года и его риторика хорошо проиллюстрировали вектор трансформации региональной политики Турции, направленный на кардинальные изменения в отношениях со странами Персидского залива, учитывая, что всего несколько лет назад Анкара была вовлечена в ожесточённое соперничество с Саудовской Аравией и ОАЭ.
В этом же ключе можно рассматривать и идею создания многосторонней системы стран-гарантов как способа урегулирования конфликта в Газе – с Турцией, некоторыми арабскими государствами и заинтересованными международными игроками, выступающими в роли гарантов для палестинской стороны. Анкара также надеется на более активное участие незападных держав, Китая и России, и на то, что международные институты (Международный уголовный суд и другие) будут расследовать военные преступления в секторе Газа – всё это уравновесит безапелляционную поддержку Израиля Западом.
Таким образом, растущие амбиции к усилению своей региональной роли, с одной стороны, и ограниченность ресурсов и возможностей вкупе с уязвимостью перед лицом роста региональной нестабильности – с другой, формируют причудливую картину турецкой внешней политики. Турция становится ещё одним игроком, который усиливает, а не сглаживает конкурентный характер многополярности на Ближнем Востоке, извлекая при этом максимум возможного из ситуативных региональных коалиций, сменяющих друг друга с поразительной скоростью.
