Если есть гибридная война, то можно ли трансформировать её в гибридный мир? Способна ли современная дипломатия к переговорам о гибридном мире и достижении каких-либо устойчивых соглашений о прекращении гибридных войн? Об этом размышляет Иван Тимофеев, программный директор Валдайского клуба.
Понятие гибридной войны в последнее десятилетие прочно обосновалось в политической риторике на Западе и в России. Российские эксперты справедливо указывали на его размытость, пересечение с другими понятиями (например,«иррегулярные войны»), а также на слабую научную базу . Тем не менее широкое распространение термина трудно назвать случайным.
В понятийном аппарате международной аналитики явно появились пробелы: новые реалии международных отношении не описывались в достаточной степени существующими концептами. Быстрое распространение понятия гибридной войны стало стихийной реакцией на такие пробелы. Пока понятие действительно страдает избыточной размытостью. Оно скорее пригодно для публицистики, нежели для науки. Однако явления, которые охватываются определением«гибридная война» требуют рефлексии и более строгой проработки данного концепта. Целесообразно также задаться вопросом о противоположном понятии – гибридном мире. Если есть гибридная война, то можно ли трансформировать её в гибридный мир? Способна ли современная дипломатия к переговорам о гибридном мире и достижении каких-либо устойчивых соглашений о прекращении гибридных войн?
Обобщая множество интерпретаций, можно выделить пару общих черт, приписываемых явлению гибридной войны.
Первой чертой является наличие конфликтной ситуации между государствами, в которой одна сторона пытается навязать другой свою волю, принудить её к исполнению определённых требований, нанести ей ущерб, добиться смены её внешней и внутренней политики.
Вторая черта – использование для победы в конфликте невоенных методов. По тем или иным причинам прямое использование военной силы для решения конфликта до определённого момента рассматривается как рискованное. Поэтому свою волю противники пытаются навязать с использованием иных средств. Набор таких средств крайне широк. Они могут быть связаны с военной сферой и включать, в частности, военную помощь отдельным странам, группировкам, мятежникам, повстанцам, а также их обучение, финансирование, снабжение. Вместе с тем множество других средств гибридной войны не связано с вооружённой борьбой. Среди них – экономические санкции, информационные и пропагандистские кампании (в том числе распространение фейковой информации), подкуп политических сил и движений, организация протестов, сбор и последующее использование во враждебных целях информации различного типа и из различных источников. Сегодня к такому набору добавляется всё более широкое использование искусственного интеллекта в социальных сетях. Список применяемых методов и их комбинаций открыт и продолжает пополняться.
Важно отметить и то, что ведение войны и её координация не обязательно носят централизованный характер. Отдельные её элементы имеют вертикальное управление с единым центром, транслирующим решения вниз по лестнице управления. Но множество других порождается снизу. Например, генерация контента может вестись на низовом уровне вполне искренне и без всякого политического заказа. Условному центру достаточно распознать активность, не мешать ей, а при необходимости – поддержать и направить.
Конфликт России и Запада, обострившийся на фоне украинского кризиса в 2014 году и резко набравший обороты после начала специальной военной операции в 2022-м, имеет все признаки гибридной войны, причём стороны уже давно обвиняют друг друга в её развязывании. Российская сторона акцентирует внимание на масштабной военной помощи Украине, активной антироссийской пропаганде в западных глобальных СМИ, попытках манипулировать общественным мнением, разжигать и направлять социальные протесты, прямо или косвенно содействовать смене систем в соседних странах, а также в самой России, использовании односторонних санкций, преследовании россиян за рубежом, продвижении псевдоценностей, атаках на Православную церковь и тому подобном. Западные источники делают акцент на вмешательстве в выборы, ликвидации отдельных враждебных России лиц, вмешательстве в демократические преобразования, манипулировании ценами на сырьё и иную продукцию, неформальных экономических ограничениях, продвижении враждебных Западу нарративов через российское вещание за рубежом, поддержке отдельных политических сил, использовании церковных институтов для продвижения своих интересов. Налицо – взаимный антагонизм и жесточайшее соперничество в самых разных областях.
Можно ли считать гибридную войну России и Запада исключением? Нет, нельзя. Сегодня мы видим нарастание гибридного соперничества Китая и США. На региональном уровне ведётся множество гибридных войн – они полыхают в Закавказье, на Ближнем Востоке, в Латинской Америке, Африке и Азии. Исторически, гибридные войны тоже трудно назвать новым явлением. Холодная война сопровождалась масштабным противоборством в информационной и экономической сфере. То же касается многих более ранних конфликтов. Однако сегодня гибридные войны приобретают новое качество с учётом беспрецедентной взаимозависимости, развития информационных технологий, инструментов социального контроля и других факторов.
Более того, гибридные войны – или по крайней мере гибридные операции – возможны даже между союзниками. Например, США и Турция являются союзниками по НАТО. Однако Вашингтон использует экономические санкции против Анкары, отдельных турецких лиц и организаций, поддерживает антитурецкие силы. Периодически случаются скандалы с секретным прослушиванием лидеров союзных стран. Демократические выборы омрачаются негласным участием разведок, лоббистских группировок, этнических землячеств. Понятно, что интенсивность подобных операций против союзников меньше, чем против соперников. Но само их существование говорит о том, что инструменты власти и принуждения применяются как против врагов, так и против друзей. Причём во втором случае они даже более эффективны. Ещё в конце 1990-х годов известный исследователь политики санкций Дэниел Дрезнер показал на эмпирическом материале данную закономерность, назвав её «санкционным парадоксом» .
Широкое применение инструментов гибридной войны в современных международных отношениях возвращает нас к классической максиме Томаса Гоббса о том, что отношения между государствами обречены на анархию. Состояние мира временно и в любой момент может перейти в состояние войны.
Ключевая практическая проблема гибридной войны состоит в том, что её крайне сложно контролировать привычными дипломатическими способами. Прекратить вооружённую борьбу можно, заключив перемирие или мирное соглашение. Но как договориться о завершении гибридной войны? Даже если предположить, что правительства договорятся друг с другом о том, что подконтрольные им СМИ, институты и группировки прекратят враждебные действия, смогут ли они контролировать активность тех, кто ведёт свою борьбу в децентрализованном виде? Например, Россия и США прекратили холодную войну, но уже в 1990-е годы, несмотря на позитивные отношения между правительствами, отдельные СМИ и общественные организации в инициативном порядке вели вполне враждебную деятельность. После того, как политическая конъюнктура изменилась, их услуги и порыв получили политический спрос. Иными словами, правительства могут остановить то, что им подконтрольно и приглушить то, до чего могут дотянуться. Вопрос в том, насколько всемогущими являются государственные институты?
Ещё одна проблема состоит в том, что даже в подконтрольных правительствам областях гибридной войны практически отсутствует дипломатическая практика договорённостей о прекращении такого противоборства. Целый ряд инструментов имеет свою инерцию. Казалось бы, договориться об отмене экономических санкций достаточно легко. Но на практике отменить санкции гораздо сложнее, чем ввести их. Например, США являются крупнейшим инициатором санкций. За последнее столетие Вашингтон ввёл их больше, чем все остальные страны и международные организации вместе взятые. Президент США может отменить свои санкционные исполнительные указы. Но он существенно ограничен в отмене санкций, которые зафиксированы в принимаемых Конгрессом законах. Подобные институциональные особенности стали одной из причин срыва выполнения иранской ядерной сделки, когда противник соглашения Дональд Трамп попросту отказался от решений её сторонника Барака Обамы, используя возможности санкционного законодательства. Ряд санкций против России тоже зафиксирован законодательно и простым решением президента отменить их нельзя. То есть даже в такой относительно формализованной области, как санкции, устойчивость каких-либо соглашений вызывает большие вопросы. Что уж говорить о перемирии или мире в области СМИ, социальных сетей, общественных движений и других сферах гибридного противоборства?
Главная проблема гибридной войны в том, что её легко начать и ещё легче разогнать её обороты. Остановить её крайне сложно, если вообще возможно. Более того, тлеющая и самоподдерживающаяся гибридная война вполне может обесценить политические соглашения и усилия дипломатов. Прекращение гибридных войн, их трансформация в гибридный мир или просто мир – фундаментальная проблема современной дипломатии. Многие привычные дипломатические инструменты попросту не приспособлены для её решения. Более того, дипломаты сами становятся инструментами гибридной войны, но не обладают инструментами её прекращения, даже если у них есть такое желание или для того будет политическая воля. Разработка дипломатического инструментария достижения мира в гибридной войне – нетривиальная задача. В какой-то степени от её решения зависит будущее дипломатии как института. Если дипломаты не найдут способов и инструментов превращения гибридной войны в мир, они рискуют девальвировать свои позиции в области ведения переговоров, поиска компромиссов, развязок существующих проблем, минимизации числа врагов и достижения мира в интересах своей страны.
