История России достаточно причудлива – как, впрочем, и история всякой иной страны. Однако один из самых интересных вопросов текущей истории России есть вопрос о том, как и почему советская империя стала трансформироваться в самостоятельную и демократическую Россию, хотя население страны не имело никакого опыта свободной и демократической жизни до коллапса Советского Союза. Представляется, что одним из важнейших элементов указанного перехода стало становление российской городской цивилизации и, соответственно, возникновение новых типов гражданского общежития.
Многие мыслители утверждали, что все свои изобретения люди используют в первую очередь для нужд человекоубийства. Это не совсем верно – только во вторую. В первую – для расширения общения. Стоило открыть электричество, как люди применили его для создания телеграфов, семафоров, телефонов и тому подобного. Бумагу, очевидно, изобрели для общения. Про телевидение, радио и интернет и говорить нечего, причём, в отличие от истории создания атомной бомбы, учёных понукать не приходилось. (Даже такой важный процесс, как питание, и тот теснейшим образом связан у людей с общением. Психологи давно заметили, что маленькие дети, чувствуя нелюбовь родителей, перестают есть.)
В каком-то смысле всё развитие, всё становление человеческого мира можно связать с развитием коммуникаций – с общением. Мера эта универсальна: общение, безусловно, одна из самых важных, уникальных и наиболее интегративных ценностей.
Иначе говоря, общение – доминантная ценность, аккумулирующая в себе собственно человеческую, самостоятельную активность. Мы часто ищем причины самых разных конфликтов в столкновении идеологий, финансовых интересах, в психических отклонениях и тому подобном. Но практически всегда в основе всех конфликтов, начиная от межцивилизационных и кончая бытовыми, лежит общение, его различное понимание. Во время склоки на коммунальной кухне люди, по всей видимости, подспудно спорят прежде всего о своих коммуникативных ролях и о предмете общения. Конфликт между фашизмом и либеральной демократией не в последнюю очередь возник из-за несочетаемых представлений у идеологов и представителей этих двух политических формаций о способах общения и возможностях человека участвовать в коммуникации. (Немецкие национал-социалисты считали, например, что славяне и евреи не могут участвовать в социокультурном общении на тех же основаниях, что и представители «высшей расы». Кроме того, они предполагали, что межличностное общение линейно и жёстко детерминировано статусом в социальной и расовой иерархии. Естественно, что те страны, для которых свобода выступала прежде всего как свобода общения, не могли согласиться с такими представлениями.)
Город – одно из самых универсальных выражений общения. Если развитие человечества связано с расширением общения, то одна из наиболее эффективных и действенных форм этого расширения – урбанистическая, то есть городская, цивилизация, выступающая как его своеобразный интегративный показатель.
* * *
Возникновение городов загадочно. Разговоры о том, что необходимость совместной обороны и торговля вынудили людей селиться вместе, на мой взгляд, сомнительны. Думаю, что всё происходило несколько иначе – сначала люди обживали определённые территории, а уж потом нападали на других и отражали чужие нападения. Сначала находили и определяли потенциальных покупателей и только потом производили и продавали товар. Конечно, это до некоторой степени художественная натяжка, но возникновение городов едва ли есть следствие только однозначно рациональных причин (хотя последние, разумеется, сыграли свою роль). Лорка как-то заметил, что истинная поэзия заключается не в том, чтобы придумывать, скажем, великанов для объяснения возникновения пещер и представлять, как огромные и нелепые существа прорубают горы чудовищных размеров кайлами и кирками, – действительная поэзия состоит скорее в умении увидеть, как маленькая капля воды в течение тысяч лет постепенно точит скалы. Точно так же обстоит дело и с городом. Кому-то, возможно, проще вообразить, как безликие и грозные силы слепой инстинктивной необходимости заставляли людей сбиваться в стаи для безопасности и торговли. Но, по мне, куда вернее и прельстительнее угадать в создании городов свободную действенную волю личностей и их главный мотив – любознательность, познание, общение, коммуникацию. (Другой вопрос – какого рода коммуникация, какого типа общение лежит в основании каких городов. Мусульманский город отличается от христианского, индийский – от китайского.)
Развитие человека требовало новой структуры общения, новой формы для него. Банально напоминать, что греки называли город полисом и что полис, по существу, являлся государством. Для нас здесь важно то, что появившийся город и государство принесли с собой иерархию, то есть структуру коммуникации. А без структуры, как известно, почти ничего невозможно. Социальная иерархия устанавливала правила поведения (по сути – общения), предписав, кто, когда, с кем и как может общаться, в какой степени общение является произвольным выбором человека, а в какой ему полагается поступать единственно возможным способом. (Таким образом, кстати, возникла проблема соотношения между произвольным и вынужденным общением. Некоторым, хотя и неполным, её решением можно считать утверждение, что там и только там, где есть общение, есть свобода. То есть, общаясь, мы свободны. В коммуникации мы не только обретаем свободу, что, конечно, значимо, но и становимся субъектами свободы, что куда важнее.)
Возникнув, город дал мощнейший импульс для развития науки и культуры, научных и культурных, государственных и политических структур (вспомним, например, афинскую академию, александрийскую библиотеку и т. д.). Urbi et orbi (городу и миру) – это римское обращение во многом символично, поскольку ставит на первое место то, что и в самом деле первично и изначально важнее. Пока мы ведём речь о городах европейских, о тех городах, что являются прародителями всей современной Европы, включая Россию. В Китае и Японии, в Индии и на арабо-персидском Востоке такие города не возникли. (В этом отношении характерны воспоминания Марко Поло и других христианских путешественников о городах, посещавшихся ими во время странствий.)
В настоящей статье я не стану слишком углубляться в особенности развития городов различных типов цивилизаций. Замечу только, что, по всей видимости, европейская модель города – так, по крайней мере, было до самого последнего времени – оказалась коммуникативно продуктивнее (что и обусловило очевидное лидерство европейских цивилизационных моделей в Новом Свете – в Северной и Южной Америке, Канаде, Австралии).
Мусульманский город, к примеру, при всём видимом богатстве сосредоточенной в нём культуры, основывается на, по сути, механическом, чисто внешнем сожительстве различных племён. Каждый квартал мусульманского города заметно изолирован от других и является своеобразным ареалом обитания отдельного племени или рода и представляет собой как бы отдельное и, в сущности, замкнутое поселение. Иначе говоря, такой город сохраняет территориальное членение, горожане принадлежат прежде всего своему кварталу, а уж потом городу в целом. Внутренние перегородки, жёсткая иерархия, существенная опосредованность связи горожанина с городом как с единым социокультурным организмом – характерные черты не только мусульманского Востока, но, например, и Китая.
Конечно, и европейский средневековый (и даже позднесредневековый) город являл собой своеобразный конгломерат ремесленных цехов – целых улиц, населённых исключительно медниками, кожевенниками, оружейниками. Но не следует забывать, что, во-первых, это было деление всё же по профессиональному, то есть самостоятельно выбранному человеком, признаку, и, во-вторых, даже при всех этих внешних перегородках перемена места жительства и цеха для европейца была достаточно легка. Во всяком случае, степень несвободы, которую приходится преодолевать при перемене профессии, несравнимо ниже, чем при перемене своего рода-племени. (Последнее на Востоке вообще практически невозможно, за исключением специально оговорённых случаев: брак, изгнание, продажа в рабство и т. п.)
Естественно, что различные культуры прямо или косвенно влияют друг на друга. Так, многое и в городской цивилизации Ближнего Востока сформировалось благодаря сперва эллинскому, а затем европейскому и вообще христианскому влиянию (начиная с походов Александра Македонского и позднее крестоносцев). Европа безусловно много приобрела благодаря тесным контактам с арабами, китайцами и индийцами. Не случайно современная Анкара – город весьма европеизированный, а Стамбул являет собой пример удивительного мозаичного смешения и взаимопроникновения различных культур и цивилизационных моделей. Коммуникативная сущность человека в состоянии взломать многие замкнутые этнические культурные и религиозные традиции. Одновременно, естественно, эти самые традиции чаще всего необратимо уникальным образом влияют на тип и характер городов, на их социокультурную физиономию.
Сегодня проблема городов во всём мире – наиболее эффективное и органичное сочетание вековых традиций, национальной ментальности с коммуникативной, открытой и свободной сущностью полиса. Где такая связь устанавливается, там возникает вполне процветающий, удобный для человеческого общежития город, исполненный одновременно национального своеобразия и предельно благоприятный для межнационального, межкультурного общения его жителей и гостей. Такие города завораживают, о них пишут книги, в них царят доброжелательность и любовь, предприимчивость и искусства. Возможно, именно такими были (и всё ещё остаются) Париж и Рим. И быть может, именно таким городом суждено стать в недалёком будущем Москве.
* * *
Городская цивилизация сегодня формируется в нашей стране достаточно быстро. Уровень урбанизированности России выше, чем в прибалтийских республиках: три четверти населения страны живёт сейчас в городах, почти половина в крупных. И хотя качество жизни в них может оставлять желать лучшего, они всё же города, причём города развивающиеся. Если мы обратим внимание на сравнительное спокойствие, сопровождающее фундаментальные российские реформы последних лет, то, видимо, объяснение этому следует искать также и в достаточно успешном развитии городской цивилизации в России. (Исследования, проводимые в настоящее время социологами, показывают, что характер претензий, предъявляемых сегодняшним российским обществом правительству, в основном соответствует претензиям, обыкновенно высказываемым гражданами других развитых современных цивилизованных государств своим властям. Не менее важен и способ выражения этих претензий. По всей видимости, хамский бунт как форма выражения несогласия с политикой государства уже не набирает – или набирает с трудом – необходимой критической массы для политических волнений. Хотя тут есть и некоторые исключения.)
В равной степени и многие наши теперешние проблемы, сложность и противоречивость идущих демократических преобразований в значительной мере имеют причиной сложное и непоследовательное становление городской цивилизации в России. Её особенности, её недоформированность весьма существенно сказываются на ситуации в стране. Трагические катаклизмы, пережитые в прошлом и нынешнем столетии Россией, во многом – и не в последнюю очередь – были обусловлены сложной и драматической историей развития российских городов. Особенность же нынешней ситуации в том, что, пожалуй, впервые в отечественной истории силы городской цивилизации в худшем случае равны, а возможно, и превосходят силы и возможности её противников.
Особенности совершающихся в современной России преобразований, необычайная многомерность, сложность идущих в нашей стране социокультурных процессов требуют применения каких-либо универсальных мер для анализа происходящего. Город как раз и является такой естественной мерой, органически сочетая в себе самые разнообразные измерения – от социально-демографических до ценностных.
То, что в России не сформировались города чисто западного типа, – аксиома. Проблема в другом – в том, о чём столь часто и столь подробно говорят и спорят наши «западники» и «славянофилы»: что являет собой сама Россия? Неполноценную европейскую страну? Неполноценную азиатскую? Нечто межеумочное – Евразию (Азиопу)? Просто некую ни с чем не соотносимую цивилизацию? Ясного ответа нет. Например, профессор Хантингтон дал два цивилизационных определения России: с одной стороны, Россия относится к особому восточно-православному типу цивилизации (вместе с Украиной, Белоруссией, Сербией), а с другой – к «расколотым странам», в которых идёт борьба между различными видами цивилизаций. В чём-то г-н Хантингтон, наверное, прав. И то, что сегодня Россия совершает важный цивилизационный выбор, очевидно. Равно как очевидно и то, что в России сейчас стремительно меняется тип господствующей культуры, образ жизни, поведения, общий рисунок национальной ментальности. Новые постсоветские поколения вырастают, становятся производящим ядром общества. Следовательно, меняется и тип российского города, характер нашей городской цивилизации. При этом только воспалённое воображение так называемых «патриотов» и прочих неадаптированных к городу невротиков может воспринимать эти процессы исключительно как гибельные для отечественной культуры, предвещающие закат российского государства и тому подобную глупость. По-моему, всё обстоит как раз наоборот: происходит обновление и нормальная эволюция форм национальной жизни, и россияне постепенно избавляются от собственной болезненной и злокачественной социальной инфантильности. Но обо всём по порядку.
Начнём с того, что славянские, а точнее – русские, города приобрели качественные отличия от западноевропейских не сразу. Во времена Киевской Руси если такие отличия и существовали, то они не носили сущностного, принципиального характера (судьбы западных славянских племён в этом отношении достаточно показательны). Действительные и заметные отличия начали складываться со времён разделения Церкви на западно- и восточно-христианскую, усилились с началом в Европе эпохи Возрождения и приобрели сверхзначимые черты после Реформации.
Владимир Соловьёв писал, что «исторически сложившийся строй русской жизни выражается в следующих ясных чертах: церковь, представляемая архиерейским собором и опирающаяся на монастыри, правительство, сосредоточенное в самодержавном царе, и народ, живущий земледелием в сельских общинах. Монастырь, дворец и село – вот наши общественные устои, которые не поколеблются, пока существует Россия» . Но именно они-то и поколебались, причём не просто поколебались, а разрушились едва ли не в одночасье. Заметим, что позже Соловьёв высказал немало других соображений о развитии городской цивилизации в России. Однако остаются открытыми вопросы: почему же город и городские сословия, по мнению Соловьёва (да и не только по его мнению), не составляли социокультурной основы тогдашнего российского государства и почему то сельская община, то маргинализированный пролетариат воспринимались обществом как фундамент в равной степени и стабильности государственных институтов, и их преобразований? Ответ, по всей видимости, прост: города в полном смысле этого слова в России долгое время не существовало, а когда он стал по-настоящему формироваться и структурироваться, его смели те, чьё существование было невозможным в условиях цивилизованного полиса.
Характерно, что эта проблема была присуща не только России. Нечто сходное переживали, к примеру, латиноамериканские страны. У романа Сармьенто «Факундо» есть подзаголовок: «Борьба пампы и городов в Аргентине». Именно пампы, а не просто села, фермеров, помещиков. Пампа есть нечто пограничное, межеумочное, возникшее в пространстве между традиционной сельской и городской культурами. В Аргентине на рубеже веков именно гаучосы, всякого рода бродячий, нигде не пустивший прочных корней элемент, живущий то на окраинах городов, то в пампе, то приторговывающий намытым в горах золотом, то доставляющий контрабандное спиртное, то пасущий быков, и составляли для государства главный предмет беспокойства, являясь постоянным источником всевозможных восстаний, смут и мятежей. Вероятно, существовало множество причин для недовольства этих людей условиями своего существования; окружающий их мир часто был по отношению к ним жесток и несправедлив. Но почему они всегда избирали путь мятежа, почему город был для них не тем местом, в котором они стремились самоутвердиться, обрести новый социальный статус, а просто территорией для разграбления?
Я далёк от мысли искать прямые прототипы гаучосов на равнинах России, но очевидно, что сходные причины даже в весьма несходной обстановке привели к сходным последствиям.
Юрий Тынянов в своё время прозорливо обратил внимание на явление, названное им культурой городского посада, то есть на существование особого, не менее, а может быть, в чём-то и более значимого, нежели собственно городское население, слоя жителей пригорода, посада, занимающего как бы промежуточное положение между селом и городом. В 1917 году именно этот слой сыграл в России решающую роль в победе большевиков. Отряды красногвардейцев состояли вовсе не из кадровых рабочих, которые относились к призывам к восстанию большевистских военно-революционных комитетов довольно-таки индифферентно, предпочитая более заботиться о таких простых и насущных вещах, как прибавка к жалованью и сокращение рабочего дня. В основном в красногвардейцы шли мелкие лавочники, малоквалифицированные пролетарии, люмпены, босяки, уголовники и тому подобная публика.
Сначала реформы, начатые Александром II и отчасти продолженные Александром III и Николаем II, а затем решительные столыпинские преобразования русской деревни нанесли сокрушительный удар крестьянской общине. Массы сельских жителей ринулись в города. Но немногочисленные и недостаточно развитые российские города просто не смогли принять и ассимилировать всех желающих. Массы мигрантов неизбежно сосредоточивались главным образом на городских окраинах, занимались мелким предпринимательством, трудились как разнорабочие, получали зачастую мизерную зарплату и при этом видели город только издали как манящую, но недоступную им мечту, вызывающую зависть и раздражение, желание одновременно и захватить, и уничтожить городской мир.
Впрочем, справедливости ради следует признать, что и до реформ середины XIX – начала XX века российским городам была присуща не собственно городская структура, такая как, скажем, в городах Западной Европы, а скорее квазигородская. Город в России составляли в основном присутственные здания, дворцы, магазины и весьма ограниченное число чиновничьих и купеческих домов. Мещанство, то есть подлинно городское сословие, у нас так и не успело сложиться. Городская культура в действительно развитых и массовых формах отсутствовала, а сельская постепенно, но верно распадалась.
Тем не менее после начала столыпинских реформ русский город всё же стал развиваться более интенсивно. Об этом свидетельствуют и расцвет в начале нынешнего века литературы и искусств, и начавшееся интенсивное формирование гражданского общества, и бурный рост промышленности, и появление значительного слоя собственно горожан: рабочих и служащих, объединённых общим культурно-цивилизационным ландшафтом, единым типом общения. Становление города окончательно подрывало позиции социального разночинца-интеллигента. Недоучившийся студент или двоечник из телеграфного ремесленного училища, пишущий стихи и тайком читающий Маркса, переставал быть культурным героем и предметом романтических бредней русских барышень. Общество взрослело, но, так и не успев достигнуть зрелости, сорвалось в кровавую революцию, учинённую люмпенской массой под водительством небольшой кучки успешно использовавших свой последний шанс на самоутверждение интеллигентов-недоучек.
После революции и гражданской войны нормальное развитие российских городов было прервано. Процесс миграции сельских жителей в города с воцарением большевиков ещё более усилился, в особенности в результате варварской коллективизации и раскулачивания. Вчерашние крестьяне несли с собой свою культуру, только в отличие от культуры нормального сельского мира, это была культура покорёженная, псевдопатриархальная.
Попадающий в город маргинал чувствовал себя первопроходцем, покорителем «каменных джунглей», которые ему предстояло освоить, одолев сонм воображаемых недругов. Подозрительный и злой, лишённый корней, униженный необходимостью проявлять непривычные по интенсивности и форме усилия для выживания, такой человек был предельно социально опасен и агрессивен. Естественно, что он стремился не столько овладеть чуждым ему прошлым, сколько до основания разрушить его. Отсюда «экспроприация экспроприаторов» (захваты и разграбления дворцов и музеев), отсюда массовые расправы над «бывшими», насилие и вандализм. То, что прежде было далёким, теперь сделалось близким, а главное, легкодостижимым.
В большинстве своём переселенцы из села пытались создать оазисы сельской культуры в городе. Самое яркое выражение этого процесса – появление городских дворов, очевидных аналогов сельской околицы. Их нравы, присутствие вечного судилища из старух у подъездов, предписывающих молодёжи жёстко регламентированные и зачастую фарисейские нормативы поведения, отсутствие приватности личной жизни – всё это известные признаки деревенского быта. Органичные в изначально консервативной и патриархальной деревне, в городе они совершенно неуместны, поскольку город основан на принципиально ином уровне коммуникации.
В этом отношении стихи, песни, повести и рассказы, принадлежащие многим нашим талантливым литераторам (например, Булату Окуджаве и Владимиру Высоцкому) и поэтизирующие дворовый, коммунальный быт, представляются мне отвлечёнными, имеющими весьма малое отношение к реальности ностальгическими рефлексиями. Очень трудно, если вообще возможно, вообразить себе, допустим, Алексея Толстого, Михаила Булгакова или Михаила Зощенко (не говоря уж о таких сполна хлебнувших коммунального лиха поэтах, как Осип Мандельштам и Анна Ахматова) восторгающимися дворами и коммуналками и ностальгирующими по поводу их исчезновения. Эти и многие другие писатели, будучи по природе своей представителями подлинной, а не псевдогородской культуры, на дух не переносили советской коммунальности, являвшейся для них свидетельством крушения цивилизационных ценностей и торжества варварства и хамства.
* * *
Однако вернёмся ещё раз к социально-психологическим причинам событий 1917 года. В последнее время уже достаточно много писалось и говорилось о накопившихся к этому времени в России нерешённых экономических, социальных и политических проблемах, обострённых к тому же мировой войной. Но почему всё же вдруг определённая группа людей решает, что ей подходит исключительно насильственный, радикальный способ действия? Отчасти потому, что масса так называемой рабочей молодёжи, живя и работая в своих предместьях, не имела никакого представления, как им структурировать свою жизнь во времени, чтобы хоть чего-нибудь добиться. Замкнутые в необычайно упрощённом общении, они не видели мостика между своей жизнью и жизнью города, находившегося рядом. У них не было ощущения ясного операционального способа поведения, с помощью которого они могли бы изменить свой статус, достичь желаемого материального благополучия, самоутвердиться. В них жило то, что называли нетерпением, горением, то есть дикое и плохо продуманное стремление сейчас, немедленно, разом захватить то, чего нормальным, цивилизованным путём они добиться не умели. Эти люди были абсолютно дезадаптированы к городу, погружены в стихию патернализма, исключающего личную ответственность и порождающего страх перед необходимостью принятия индивидуальных решений.
Американский психолог Эрик Эриксон писал о регрессивном поведении у подростков, которое, по сути, диктуется подсознательным желанием как можно дольше избегать взрослой, ответственной жизни. Характерно, что подобное желание часто толкает подростка в шайки, полукриминальные или просто преступные группы, под опеку авторитетного взрослого лидера. Невозможность структуризации времени и участия в сложном и разветвлённом городском общении неизбежно превращает незрелого, безответственного человека в большого ребёнка, ищущего покровительства и крайне упрощённого общения с чётким ролевым расписанием. Так формируется социальный инвалид, тупой солдат в бандитской шайке, шпана, невротик, при малейшей сложности впадающий в агрессивную или эскапистскую истерику.
У нас сегодня бытует целый ряд предвзятых представлений и мифов о том, как утверждалась советская власть. Существует, например, мнение, будто бы огромные массы российского населения были охвачены революционным подъёмом, что коммунистическая идеология превратилась в России в своего рода религию, которая-де заменила христианскую. Как уже говорилось, опору большевизма на самом деле составляли антигородские, сущностно маргинальные, псевдопатриархальные, патерналистски ориентированные слои. И хотя доля этих слоёв в тогдашнем российском обществе и была значительна, но составляющие их социальные группы всё же были меньшинством населения, и только слабость традиционной сельской культуры, разлагавшейся по меньшей мере с середины XIX века, и недоформированность культуры собственно городской позволили этому относительному меньшинству овладеть ситуацией. Но это меньшинство не имело никакой осознанной идеологии, кроме идеологии вульгарного ницшеанства. За исключением ничтожно малой кучки фанатичных коммунистов все остальные «революционеры» воспринимали совершающийся социальный катаклизм как уникальный шанс переменить судьбу, вскарабкаться на вершину социальной пирамиды.
Большевистские кадры в основном состояли из молодых, энергичных людей, прежде относившихся к низам общества. В своё время автору этих строк привелось пообщаться с рядом «видных деятелей советского государства и партии». Эти деятели начинали в 20-х годах и сделали фантастические карьеры, став к 30-м годам всевозможными наркомами, управленцами, «командирами производства», то есть верхушкой советской номенклатуры. Характерно, что никто из них особенно не упивался идеями коммунизма и вообще-то не сомневался в лживости обвинений, предъявленных репрессированным во времена сталинских чисток. Просто все они воспринимали жизнь как беспощадную и кровавую схватку за власть и статус. И репрессированные, кстати, при таком подходе выглядели как естественные жертвы нормальной борьбы – им не повезло, они проиграли, и только. Что было для новых устроителей и управителей жизни действительно ценным, так это атрибуты власти. Империя, огромные территории, миллионы людей в подчинении, трепещущий перед ними мир – вот это грело их души, наполняло сознание ощущением собственного величия.
Однако помимо этих людей и социально близких им типов существовали миллионы других. Это только в советских книжках для детей писали о миллионных отрядах пионеров и комсомольцев, существовавших будто бы уже в 20-х – начале 30-х годов. В реальности же в те годы пионеров и комсомольцев было совсем немного. Настолько мало, что в ряде школ второй ступени (старшие классы) и комсомольских организаций-то не было. А там, где были, учащиеся часто лупили их членов и даже изгоняли из школ. Архивы изобилуют данными о непокорстве молодёжи новой власти, об отторжении ею комсомола. Мне нередко доводилось читать, как учащиеся такой-то школы избили комсомольских активистов, как освистали выступление назначенного комсорга, как закидали тряпками и огрызками свежеиспечённого комсомольца. Одновременно школьники издавали самодеятельные журналы, создавали общественные объединения, пытались организовывать клубы и кафе, устраивать вечеринки – в общем, всячески на свой лад воспроизводили некоторые структуры нормального городского гражданского социума. И процесс этот был столь обширен, что в 30-х годах партии и комсомолу пришлось практически в каждую школу назначить комсорга, то есть специального комиссара и надсмотрщика.
И это только одна сторона, одна линия сопротивления городской среды опиравшейся на люмпенов большевистской системе. По-своему отстаивали себя наука и искусство. Большевики вели против города войну тотального характера, хотя при этом сохранялась странная двойственность их отношения к урбанистической цивилизации. Инстинктивно понимая, что традиционный и развитый город смертельно опасен для их власти, они тем не менее сами втайне продолжали мечтать о своём городе, полностью им подчинённом и только им принадлежащем: зависть двигала ими не меньше, чем ненависть. Именно эта зависть заставляла партийцев создавать своеобразные закрытые квазигорода для самих себя. Спецраспределители, особые (улучшенной планировки) дома и клубы, рестораны, загородные виллы (а это тоже атрибут города) давали им иллюзию комфорта и принадлежности к цивилизации, которую они же сами разрушали. Процесс этот приобрёл совершенно фантастические черты после окончания Отечественной войны в 1945 году.
Приблизительно в середине 50-х годов подросли и повзрослели дети первой «красной элиты». Они, во-первых, составляли едва ли не единственную генерацию в СССР, хоть сколько-нибудь преданную коммунистической идеологии (победа в войне, сравнительно быстрое восстановление хозяйства, известная собственная устроенность и так далее – вот некоторые причины их пусть и достаточно зыбкой, но всё же веры в идеалы коммунизма), и, во-вторых, эти молодые наследники дела своих отцов страстно и целеустремлённо стремились к бытовому комфорту. Правление Хрущёва, затем многолетнее «царствование» Брежнева, повлёкшие за собой обновление правящей элиты (как в силу кадровых перестановок, так и в силу естественного процесса старения прежней номенклатуры), привели к тому, что в России началось ускоренное развитие городов. Плюс соревнование с индустриальным, а позже постиндустриальным Западом требовало быстрого становления крупных агломераций, на основе которых формировались и собственно города.
В начале 60-х годов численность городского и сельского населения сравнялась. Резко изменилась и сама городская среда. Количество коммуналок (общих квартир для нескольких семей), этих псевдосельских поселений, ближе всего стоящих по типу к американским гетто, неуклонно сокращалось. Началось массовое жилищное строительство (знаменитые пятиэтажки-«хрущобы»). Быстрыми темпами развивались телефонная связь и транспорт. Существенно менялось и отношение к вещам. Одна-единственная пара ботинок или туфель перестала быть достоянием нескольких семейных поколений. Изменялись, становясь всё более городскими, и формы поведения людей: открывающиеся многочисленные кафе служили уже не просто и не столько для банального питания граждан, сколько для их свободного времяпрепровождения, для общения. Круглосуточная уличная жизнь стала некоторой романтической ценностью, транспорт ходил уже допоздна, а ночные гуляния и утренние возвращения домой превратились в своеобразный культурный ритуал, в своего рода полумистическое действо. В конце концов произошло то, что должно было, несмотря ни на что, однажды произойти: в активную социальную жизнь вошло первое действительно городское поколение – тех, кто родился на рубеже 50-60-х годов. То есть тех людей, что и развалили СССР и стали строить новую Россию.
Выросшая к концу 70-х – началу 80-х новая генерация горожан хотя бы латентно освоила многие ценности современной городской цивилизации (свободу слова, приватность личной жизни, партнёрство, права человека, свободу передвижений), что не в последнюю очередь обусловило горбачёвскую перестройку и последовавший за ней крах всей коммунистической системы.
Конечно, процесс роста и развития городов в современной России идёт не гладко и далеко не в самых благоприятных условиях. У него множество издержек (о них речь ниже). Но всё же он идёт довольно быстро. Россия сегодня оказалась в ситуации, когда резервы антигородских сил чрезвычайно ограничены. В сёлах ныне проживает около четверти всех россиян. Городское же население постоянно и неуклонно растёт (и это несмотря на общее падение рождаемости). Большая часть молодых людей родилась и выросла в городах. Поднять их против города и городской культуры уже невозможно. Борьба «пампы» и городов у нас, в общем-то, завершилась. И не в пользу «пампы».
* * *
Прежде чем перейти к разговору о современном российском городе, о его «физиологии» и проблемах, важно уяснить одно существенное обстоятельство, связанное со становлением всей городской европейской цивилизации. Дело в том, что европейский город тесно связан с христианством, а последнее предполагает существование и господство определённых этических и нравственных ценностей. К ним, в частности, относятся ценности партнёрских отношений между людьми, стремящимися к постепенному эволюционному преображению мира. И если внимательнее взглянуть на европейский город, то видно, что именно партнёрство его граждан во многом определяет его характер. И партнёрство, и прогресс (или эволюция, что в данном случае одно и то же) подразумевают в первую очередь открытое свободное общение. Из этого следует ряд сущностных, фундаментальных особенностей, на которых изначально выстраивалась урбанистическая цивилизация. Во-первых, как узел коммуникации город представляет собой уникальное сочетание того, что известный культуролог Виктор Тэрнер назвал коммунитасом и иерархией . Любое сообщество людей построено, с одной стороны, на общении, на чувстве принадлежности всех к единому обществу, на идее равенства. С другой – на упорядоченности этого общения, на распределении ролей и функций – на иерархии. Между равенством и иерархией обязательно должно существовать равновесие, зависящее от уровня культурной и цивилизационной развитости сообщества, от его величины, степени вертикальной и горизонтальной мобильности внутри его основных социальных страт. В каком-нибудь африканском племени в течение почти всего года его члены полностью подчинены законам строгой иерархии. Однако раз в год все бросаются на вождя, лупят его, говорят ему всякие гадости. Средневековые европейские карнавалы, проходившие чрезвычайно бурно и разнузданно, имели сходный смысл временной отмены всякой иерархии, стихийного, но ограниченного во времени, «канализованного» проявления всеобщего равенства и демонстрации относительности любого рода сословных различий. Современные города, конечно, не могут себе позволить подобного. Аналогичные проблемы в них решаются несколько иначе, в основном за счёт организованных и контролируемых властями праздничных гуляний, спортивных мероприятий, массовых зрелищ и т. д.
Во-вторых, городская культура базируется на принципе безусловной анонимности и автономности личности, на существовании специального городского ландшафта культурно-коммуникационного характера. То есть город – система многоуровневая. Единое городское пространство мозаично, оно как бы рассечено или, точнее, расчерчено крышами зданий, линиями дорог, эстакад и улиц, шпилями и куполами церквей, составлено, сложено из интерьеров множества квартир, театров, ресторанов, клубов, музеев, баров, офисов и т. д. И всюду идёт жизнь, способная перетекать из одного «отсека» в другой, сохраняя при этом свою целостность. Важно и то, что жизнь эта в границах города имеет экстерриториальный характер, то есть способы группирования людей несильно зависят от места их непосредственного жительства: чаще всего люди работают не там, где живут, их друзья, их компания совсем необязательно обретаются по прямому соседству (хотя, конечно, не следует забывать и о наличии известных территориальных образований).
В-третьих, город есть система социокультурных институтов, выступающая как интегрирующее начало и позволяющая людям эффективно контактировать друг с другом и с городом в целом. Экстерриториальность – одно из оснований таких институтов. (В сельской местности основным коммуникативным, интегрирующим сельский мир институтом всегда являлось само село или деревня как таковая. Таким образом, административно-территориальное образование и институт социальной интеграции оказываются абсолютно идентичны.)
В-четвёртых, город создаёт свой собственный язык общения, оригинальный для каждого полиса и состоящий из общих слов, идиом, символов и мифов, легенд и преданий, форм ухаживания за женщинами, способов покупки ночью спиртного и ловли такси и т. д., а также образов всем известных городских персонажей самого разного рода: владельцев магазинов и ресторанов, режиссёров театров, актёров, издателей, поэтов, городских идиотов и прочих знаменитостей (причём язык этот присущ всем, даже самым большим городам, таким как Париж, Нью-Йорк или Мехико).
В-пятых, город и городской образ жизни настолько сильны и, видимо, настолько соответствуют направлению социальной эволюции нашей, в особенности европейской, цивилизации, что уничтожить их необычайно сложно. При первой же возможности, при первом же послаблении они начинают самовоспроизводиться. Городские ценности, например, в России, как мы уже могли убедиться, так и не были начисто уничтожены, вытоптаны маргиналами. (Они, эти ценности, трансформировались, и как только сложилась подходящая ситуация, немедленно началось их бурное воссоздание. Даже в самые мрачные годы большевистского правления крупные российские города сохраняли многие черты урбанистического образа жизни, элементы своей самобытной инфраструктуры.)
Понятно, что любой из перечисленных признаков, любое из свойств современного города имеет как свои плюсы, так и минусы.
Взять хотя бы упомянутое мною присущее полису единство иерархии и коммунитасов. Тот же Виктор Тэрнер писал о том, что в гетто современных, в основном американских, городов подчас воспроизводятся совершенно чудовищные формы общения. И это понятно. Если у большой массы людей мало оснований для построения реальной иерархии, создаётся псевдоиерархия. В чикагском негритянском гетто, где много молодых, лишённых работы жителей и ограничены возможности нормального цивилизованного проявления своей индивидуальности, легко формируются огромные банды со своими кастами и множеством ступеней посвящения. Каждая каста отделена от другой сложными ритуалами, внешними знаками. Подчас переход из одной касты в другую страшно унизителен для личности, и член вышестоящей касты имеет неограниченные возможности воздействия на нижестоящих. В известной мере это напоминает дедовщину в армии, которая, в сущности, имеет те же корни: масса обезличенных солдат без значимого дела ищут и находят наиболее примитивные и уродливые способы упорядочивания своего общения и поведения.
Применительно к России довольно интересен в этом отношении так называемый казанский феномен. Как известно, в Казани в середине 80-х наблюдалось стремительное формирование молодёжных территориальных (квартальных) группировок, между которыми постоянно происходили жуткие драки-разборки, чудовищные по жестокости и количеству жертв. В Казани несколько позже, чем в Москве, произошла новая массовая застройка окраин города. Казанский полупатриархальный центр оказался разрушен, а вместе с ним рухнули и прежние дворовые традиции: драка до первой крови, авторитет взрослых и т. д. Новые кварталы росли как грибы, а никакой городской инфраструктуры создано не было: кафе, клубы, открытая улица отсутствовали. Новая застройка напоминала гетто. В таких условиях и стали складываться псевдоиерархические молодёжные группировки. Сочетание недоразвитости города с общим низким культурным уровнем, разрушением языка, влиянием уголовной среды и окончательной гибелью патриархальных традиций и дало должный эффект – стихийное появление многочисленных полубандитских формирований молодёжи. Все попытки местных комсомольских, партийных и советских властей противопоставить им иные, более цивилизованные формы молодёжной организации нужного эффекта не дали. (И всё же криминальные группировки казанских подростков просуществовали очень недолго. Городская экстерриториальность всё-таки взяла своё.) Поскольку – в отличие, скажем, от Чикаго – в столице Татарстана не было нормального города, противостоящего гетто, формы и образ жизни гетто свободно перетекли через границы новых кварталов и стали распространяться дальше. При этом тусовочно-уголовная верхушка в тесном взаимодействии с тогдашней партийной номенклатурой постепенно стала предъявлять городским властям требования по созданию себе сравнительно комфортных условий существования: гостиниц, ресторанов, баров, транспорта, сервиса (включая проституцию) и т. д. и т. п.
Когда в прошлом мне приходилось беседовать с некоторыми комсомольскими вожаками по поводу «казанского феномена», то в их высказываниях мне часто слышалось тайное желание столкнуть криминальные группировки с представителями сравнительно цивилизованных течений и субкультур городской жизни: хиппи, поклонниками рока и т. д. Но если такая идея и существовала, то она благополучно лопнула. Хотя даже в Москве происходили массовые побоища между люберами и металлистами, придать им окраску идеологического конфликта между «простыми рабочими подростками-комсомольцами» и выразителями «чуждых нам явлений буржуазной культуры» советскому агитпропу так и не удалось. А всё потому, что и люберы, и металлисты принадлежали к городской культуре. Другое дело – к какой.
Говоря о развитии города в России, мы должны отдавать себе ясный отчёт в том, что современного развитого и полноценного полиса при всех колоссальных успехах больших городов у нас пока всё же нет. Хотя мы уже и сталкиваемся с новыми, вполне городскими проблемами и конфликтами, даже не вкусив ещё по-настоящему всех прелестей и радостей нормальной городской жизни. (Впрочем, многие побывавшие в Москве и Санкт-Петербурге со мною могут не согласиться: развитие этих городов впечатляет).
Конечно же, эстетическое и нравственное чувство людей может раздражать некоторая недостроенность нашего городского ландшафта, призванного сделать переход от замкнутого квартирного быта к открытому уличному мягким и приятным.
К очевидным негативным свойствам современной городской цивилизации России бесспорно относятся и всевозможные фобии, а проще говоря, страхи, даже не всегда осознанные, присущие значительной части российских горожан, не до конца адаптировавшихся к динамичным и интенсивным ритмам и формам урбанистического существования. Говоря о страхе, следует иметь в виду также и проблему городской преступности. Речь идёт даже не только и не столько о криминальных внутренних разборках так называемой мафии, занятой переделом сфер влияния, сколько об обыкновенном уличном разбое, хулиганстве и т. д. И хотя можно отметить устойчивое сокращение числа уличных преступлений, всё же нельзя сказать, что нынешний российский город может полностью цивилизовать большие массы молодых людей, переживающих весь комплекс неполноценности, зависти и неумения целенаправленно в поте лица своего строить собственную судьбу. Одни из этих людей могут нападать на прохожих, другие затевать агрессивные демонстрации, неважно под каким предлогом.
К сожалению, агрессия вообще в той или иной мере присуща многим людям, но в нормальных современных западноевропейских городах агрессия обычно имеет приемлемый для большинства мирных граждан канал реализации. Конечно, наиболее агрессивные типы всё равно попадают в банды и шайки. Другие, мало-мальски умеющие управлять собой и дисциплинированные, идут в армию и в полицию. Остальные до умопомрачения болеют за футбольные команды, сами активно занимаются спортом, увлечённо смотрят боевики и находят себя в рискованном бизнесе. Наш же город не всегда умеет канализовать агрессию. Поэтому угроза криминализации российского общества, равно как и угроза крайнего политического радикализма, по-прежнему остаётся для нас актуальной.
Чрезвычайно неудовлетворительно решается в России и другая важная урбанистическая проблема – идентификации личности, особенно «новых русских»: молодых бизнесменов, политиков, экономистов. Прежде, лет пятьдесят назад, правящая элита как развитых западных, так и развивающихся государств была довольно демократична и либеральна, а массы, напротив, консервативны и придерживались в основном традиционных ценностей и норм поведения. Сейчас картина в целом иная. Самые широкие слои населения западного мира весьма (порой сверх всякой меры) американизированы и настроены сверхлиберально, а элита ищет самоидентификации в вечных религиозных ценностях и консервативных традициях. Это связано прежде всего с окончанием холодной войны, распадом советской империи, крахом всей коммунистической системы, а также с некоторой исчерпанностью прежних путей линейно-прогрессистского, исключительно технотронного развития человечества, наметившейся сменой цивилизационных парадигм (с однозначно техногенной на более гуманитарную и антропогенную) и поиском нестандартных решений для возникающих перед миром новых задач и вызовов (прежде всего экологических и национальных).
Наши «новые русские» тоже ищут ценности и идеи, к которым им можно было бы «прислониться». Казалось бы, традиционные, скорректированные историей национальные ценности, идея построения крепкого, прочного и одновременно гибкого и эффективного национального государства как нельзя лучше подходят для самоопределения и становления отечественной элиты. Но вот незадача. Всё ещё недоформированный российский город с его недостаточно развитой инфраструктурой явно тормозит становление здорового национального сознания, способствует профанации естественных, нормальных ценностей и идей, порождает убогие и пошлые идеологические суррогаты вроде коммуно-шовинизма или вульгарного поклонения некоему абстрактному рынку. (Не случайно отряды наших «фашистов» состоят отнюдь не из стариков, а из крепких, молодых и, что показательно, часто обеспеченных, состоятельных людей).
Таким образом, сохраняется опасный зазор, некий разрыв между настроениями и эмоциями утратившей прежние ценностные ориентиры и способы поведения, но не обретшей новых (в силу чего предельно невротизированной и склонной к импульсивной агрессии) части россиян и мировоззрением политической элиты, вялой и почти не способной к отвечающей общим национальным интересам чёткой и внятной артикуляции тактических и стратегических государственных задач . Заметим, что в начале века подобный разрыв, достигнув критических размеров, привёл в России к страшным и кровавым революционным потрясениям. Очень хочется надеяться, что сегодня такого рода событий не случится. Однако надежда ещё не гарантия…
Ко всему прочему, ситуация усугубляется ещё и тем, что в России слишком медленно формируются полноценные и цивилизованные движения и партии, которые могут и должны направить энергию политически активной массы населения в правовое демократическое русло и тем самым обеспечить гражданский мир и государственную стабильность. И опять же не в последнюю очередь это благое для молодой российской демократии, общества и государства дело тормозится и пробуксовывает из-за недостаточной развитости городских – экстерриториальных – институтов и структур. Ведь партии по самой своей сути являются типичными экстерриториальными ассоциациями граждан. Но что же получается у нас? Территориальный принцип партийного строительства ушёл в прошлое, а новый (точнее, общемировой) – экстерриториальный – так и не утвердился.
* * *
Возвращаюсь к тому, с чего и начал. Бесспорно, что для обеспечения государственной стабильности и правопорядка Россия остро нуждается в достижении реального (а не просто декларативно провозглашённого) гражданского согласия на основании обретения общенациональных ценностей и выработки стратегических направлений мирной эволюции страны в сторону цивилизованной демократии. Для этого требуется волевое напряжение, некое духовное и интеллектуальное сверхусилие всей нации, то есть всех без исключения её составляющих этносов, общественных слоёв, групп и сословий. Иначе говоря, необходим интенсивный и плодотворный гражданский диалог. А для такого диалога (если понимать под ним не праздную дискуссию двух-трёх яйцеголовых на страницах газеты тиражом в 100 тысяч экземпляров, но постоянное и предметное обсуждение многочисленных стоящих сегодня перед нами вопросов и проблем максимально большим количеством граждан) нужно место и средство. Современный город с его разветвлённой и многоуровневой сетью коммуникаций, на мой взгляд, как раз и является наиболее оптимальным средством и местом общенационального диалога.
Вопрос в том, насколько современное информационно-коммуникационное пространство является пригодным для такого диалога? Иногда складывается ощущение, что знаменитое высказывание Маршалла Маклюэна о глобальной коммуникационной деревне оказалось более точным, чем можно было бы ожидать. Возможно, информационное изобилие и хаос в коммуникационной сфере в чём-то отбрасывают нас назад, не столько объединяя, сколько разобщая людей, порождая новые конфликты и подрывая основы возможного согласия. На мой взгляд, сегодня мы видим некоторого рода конфликт между городской цивилизацией и миром анархического общения. Экстерриториальность нынешних коммуникаций очевидный и опасный вызов современному миропорядку. Впрочем, это отдельная тема.
Раньше у нас много писалось о неизбежном сближении и слиянии города и деревни. В известном смысле это сейчас уже произошло на Западе. С одной стороны, урбанистическая цивилизация там окончательно победила. Западный полис перестал быть местом обороны от варварства. Историческое противостояние сельского жителя и горожанина в Европе практически исчезло. Городские ценности, городской образ жизни сделались господствующими. Однако уже из этого победившего города стали развиваться новые формы общения, человеческого общежития. Город превратился в универсальную форму, на основе которой появляются её новые, более удобные для современного человека подвиды. Банально говорить о том, что большинство западноевропейцев и американцев стремятся иметь собственные дома в зелёной зоне – пригороде. Массовое экологическое движение – предвестник становления более гибкого и требовательного отношения к городу и к цивилизации в целом.
Как-то раз мне довелось побывать в маленьком немецком городе Даун. В нём живёт всего 10 или 11 тысяч человек. Прежде, скажем в начале нынешнего столетия, такой город мог бы с полным на то основанием считаться провинцией. (Хотя в Германии, да и в Европе в целом, провинции в российском понимании этого понятия не существует. Центров много, каждая земля самодостаточна.) Даун расположен километрах в восьмидесяти-девяноста от столицы земли Рейнланд-Пфальц. Но сейчас, в общем-то, бессмысленно говорить о каких бы то ни было принципиальных цивилизационных отличиях этого городка от крупного промышленного полиса, каким является, например, Франкфурт-на-Майне. Требуется всего лишь час езды на машине по великолепной дороге, чтобы добраться из Дауна до Бонна или Франкфурта. Электронные коммуникации формируют единое для всех социокультурное пространство. Спутники на геостационарных орбитах, новые информационные технологии позволяют молниеносно распространять любые сведения. Житель такого города, как Даун, совершенно не испытывает проблем с коммуникациями любого вида. Если только пожелает, он без особых затруднений может приобщиться к быту крупного полиса, погрузиться в его атмосферу веселья и карнавальности, побывать в театрах, музеях, библиотеках. Если же он, напротив, стремится к размеренной и уединённой жизни, к его услугам его же собственный спокойный, тихий, экологически чистый зелёный городок. Однажды поместив человека в среду интенсивного общения, город тем самым быстро развил его индивидуальность, повысил уровень его запросов и притязаний. Теперь же, когда личность современного горожанина приобрела некую устойчивость, цивилизовалась и утончилась, она всё более нуждается в приватности, свободе выбора и самовыражения, в возможности совершенно самостоятельно, без постороннего вмешательства определять ритм, стиль и образ собственной жизни. В условиях необычайно разнообразного и напряжённого общения современный человек всё более ищет (и находит) уединение, оригинальное эстетическое обустройство своего жилища, бытового уклада и т. д. Недаром всё мало-мальски обеспеченные граждане преуспевающих стран предпочитают собственные дома и коттеджи пусть и благоустроенным, но типовым, слишком унифицированным многоэтажным спальным корпусам.
В современном, прежде всего европейском, мире сейчас одновременно идут два взаимосвязанных процесса: становление всё более открытой разноплановой и общедоступной цивилизации и дальнейшее формирование преодолевающей всякого рода утилитарность, «общинность» и стремящейся к многообразным культурным формам бытия личности. Россия совершенно не исключение, укрепление городской цивилизации страны даёт возможность для настоящей интеграции в общеевропейские процессы.
Есть основания полагать, что создающийся на наших глазах общеевропейский дом, а правильнее было бы сказать общеевропейский город, станет не коммунальным бараком, но сложной конструкцией из хотя и сообщающихся между собой, но оригинальных в национальном отношении и индивидуальных по своим социокультурным проектам жилищ. Конечно, на лицо серьёзнейшие вызовы этому процессу, угроза фундаментального раскола западноевропейской цивилизации.
