В ходе пандемии стала ещё очевиднее связь между разными формами доверия – общественного, государству, науке, – готовностью добровольно соблюдать связанные с коронавирусом ограничения, вакцинироваться. И если глобальный финансовый кризис 2008 года во многих странах привёл к снижению доверия к властям, то огромная и продолжительная социальная поддержка в период пандемии стала фактором роста этого доверия в ряде развитых европейских и азиатских стран, пишет Оксана Синявская, заместитель директора Института социальной политики НИУ ВШЭ.
Вопреки популярным в прошлом году ожиданиям относительно очищающей силы пандемии, которая должна была распахнуть окно для возможных манёвров в социальной политике, она скорее может рассматриваться в качестве лакмусовой бумажки, выявляющей проблемы и противоречия, от которых до этого отмахивались. К ним можно отнести, например, оптимизацию здравоохранения, проводившуюся на протяжении последних лет и даже десятилетий во многих странах.
Дефицит врачей и коек – важный фактор, определивший характер реакции государств на пандемию. А поскольку финансовые ресурсы, подорванные антикризисными расходами и сокращением производства, в ближайшие годы будут ограничены, наиболее вероятно, что завершение пандемии, которое мы все с таким нетерпением ожидаем, станет периодом усугубления социальных проблем, дальнейшей социально-экономической поляризации и на национальном, и на международном уровне.
Спустя почти два года от начала распространения коронавируса все основные социальные вызовы и проблемы сохраняют свою актуальность. Старение населения, несмотря на более высокую смертность в старших возрастах, не ушло и продолжает влиять на процессы на рынке труда, государственные финансы и замедление темпов экономического роста. Технологические изменения, цифровизация остаются с нами и даже ускорились. Временное сокращение миграционных потоков из-за закрытия секторов экономики и границ лишь подчеркнуло не всегда видимую, но важную роль мигрантов в обеспечении нашей жизни.
Помимо этого, пандемия показала однозначную связь между неравенством и величиной потерь, не только экономических или социальных, но и человеческих. Известный и до пандемии феномен более высокой смертности в странах с более высоким неравенством получил своё новое эмпирическое подтверждение. Более поляризованные страны, при прочих равных, характеризуются большими масштабами заболеваемости и смертности от коронавируса, их население хуже прививается.
Большим достижением государственного управления можно считать то, что правительства многих стран оказались способны предотвратить массовую безработицу и обнищание населения в ходе пандемии. И существенный вклад в это внесли программы социальной защиты, включая программы помощи бедным. По данным Всемирного банка и МОТ, с начала пандемии и по середину текущего года более двухсот стран приняли те или иные меры социальной поддержки. В течение прошедших полутора лет программы социальной помощи появились там, где их раньше не было. Они были масштабированы там, где их было недостаточно. По оценкам Всемирного банка, на меры антикризисной поддержки населения к маю 2021 года было потрачено порядка 3 процента мирового ВВП; выделено в 4,5 раза больше средств, чем в глобальный финансовый кризис 2008 года.
Являются ли такая массовая мода на социальные программы и беспрецедентный рост социальных расходов последнего года признаками ухода неолиберального мышления и возникновения «левого поворота»? Можем ли мы считать, что очевидность множественности негативных последствий бедности и неравенства, нараставших в последние десятилетия и усугубившихся в пандемию, формирует функциональный запрос на усиление социальной роли государства?
Думаю, что нет.
А раз это часть макроэкономической политики, то, как только острая фаза кризиса минует, заболеваемость начнёт устойчиво сокращаться, а экономика – восстанавливаться, нет сомнений в том, что наблюдавшийся рост социальных расходов сменится их сокращением. Которое отчасти, конечно, будет естественным, обусловленным снижением уровней безработицы и бедности. Но, учитывая дестабилизирующее влияние антикризисных расходов на сбалансированность государственных бюджетов, выросшую величину суверенного долга стран, понятно, что на этапе выхода из коронакризиса многие страны вновь столкнутся с очередным витком оптимизации социальных программ. Более того, с учётом новых запросов на инвестиции в здравоохранение, давление на программы социальной защиты будет, скорее всего, более жёстким, чем после кризиса 2008–2009 годов.
Расходы на образование, здравоохранение – то есть то, что формирует человеческий капитал и может рассматриваться сквозь призму роста производительности труда, – пострадают в наименьшей степени. Поддержка бедных, вероятно, во многих странах будет расширена, чтобы охватить различные жизненные ситуации, но предоставляться она будет на основе жёсткой проверки величины доходов и иных активов. А тяжелее всего придётся программам социального страхования – главной опоре государств всеобщего благосостояния XX века и источнику благосостояния массового среднего класса.
Вот эта экспансия рыночного общества, если мы вспомним «Великую трансформацию» Карла Поланьи, снижение уровня жизни широких слоёв населения при растущем имущественном неравенстве очень напоминают ситуацию столетней давности. Как и нежелание правящих элит связывать прошедшие кризисы – и 2008 года, и тем более нынешний – с кризисом саморегулирующегося рынка. Параллель эта особенно соблазнительна на фоне тогдашней пандемии испанки и нынешней пандемии коронавируса. Но есть и очень важное отличие.
Серьёзным вызовом для социальной политики последних десятилетий стало то, что по мере сокращения масштабов занятости в промышленности происходит ослабление социальной сплочённости, что, в свою очередь, размывает спрос на социальные программы и услуги, особенно основанные на социальном страховании. Характеристики, потребности и интересы уязвимых социальных групп настолько различаются, что у них не появляется мотивов объединяться, чтобы бороться за свои права. В отличие от ситуации столетней давности социальной мобилизации сейчас нет, и пандемия не создала основ для её возникновения.
Всё это создаёт условия для дальнейшего ухода от оказавшейся столь недолговечной модели социального государства XX века. В меньшей степени это затронет более богатые европейские страны с относительно невысоким неравенством и универсальными социальными программами, в большей – страны со средним уровнем развития и высоким неравенством, к числу которых относятся Россия и многие страны постсоветского пространства.
Цифровизация социальной сферы, расцветшая в пандемию, вряд ли станет фактором выравнивания возможностей всех социальных групп, но может оказаться в интересах средних классов. Онлайн-образование, конечно, не станет адекватной заменой обучению в элитных учебных заведениях, но оно позволяет получить образование лучшего качества, чем в районной школе или местном провинциальном вузе. Телемедицина не замена полноценного обследования в высококлассной клинике, но делает возможным получить консультацию лучшего качества, чем может дать врач небольшого городка. Всё это расширяет доступность качественных услуг для средних классов. А занятость в цифровой экономике зачастую хорошо компенсирует проблемы традиционных рынков труда.
Таким образом, пандемия коронавируса, будучи мощнейшей встряской, не стала ключом к решению накопившихся социальных проблем. Высокое неравенство, зачастую воспринимаемое как несправедливое, провоцирует рост социальной напряжённости, которая в отсутствие социальной сплочённости находит очень кривые ответы. «Ищут не там, где потеряли, а где светло» – в миграции, глобализации, европейской интеграции. То есть пока это провоцирует рост радикализма и популизма правого или левого толка, а не укрепляющие социальную сплочённость реформы в социальной политике.
С одной стороны, это закономерно: изменения в социальной политике происходят с лагом и намного медленнее, чем меняются технологии, экономика или политика. Расцвет социальных государств индустриальной эпохи произошёл в 1950–1960-е годы – примерно через десять лет после завершения Второй мировой войны, почти через сорок – после завершения Первой мировой. Спустя семьдесят лет после появления первых законов о социальном страховании в Германии. И через полтора столетия после возникновения первых профсоюзов. И, очевидно, лишь спустя некоторое количество лет или даже десятилетие после пандемии можно будет говорить о характере её влияния на социальную политику.
С другой стороны, направление будущей динамики закладывается тем, как страны сейчас проходят пандемию и связанный с ней экономический кризис. И речь не только о динамике макроэкономических показателей. В ходе пандемии стала ещё очевиднее связь между разными формами доверия – общественного, государству, науке, – готовностью добровольно соблюдать связанные с коронавирусом ограничения, вакцинироваться и, как следствие, заболеваемостью и смертностью. И если глобальный финансовый кризис 2008 года во многих странах привёл к снижению доверия к властям, то огромная и продолжительная социальная поддержка в период пандемии стала фактором роста этого доверия в ряде развитых европейских и азиатских стран. И это фактор, который будет влиять и на уровень социальной напряжённости, и на возможности властей проводить социальные реформы после завершения пандемии и который стоит учитывать правительствам других стран.
