Среди социальных последствий пандемии коронавируса стоит выделить достаточно ощутимый рост внимания к антиутопическому жанру. Более того, в различных теориях и текстах, в прогнозах развития мира в постэпидемическую эпоху всё чаще начинает утверждаться тезис, что реальный мир настоящего и будущего и есть воплощённая антиутопия. Всплеск протестных движений в США и в других странах этим летом также привёл к появлению откровенно антиутопических сценариев, пишет Олег Барабанов, программный директор клуба «Валдай». В связи с этим представляется уже не только культурологически, но и политически интересным проследить основные из линий антиутопического жанра и их постулируемую реализуемость в современном мире.
Один из аспектов антиутопии связан с резким разделением людей на классы и/или расы. Это разделение приводит к их всё большему отчуждению друг от друга, которое формирует у них с течением времени не только различные поведенческие черты, но и всё сильнее расходящийся физический облик. Признанной классикой антиутопии этого вида является роман «Машина времени» Герберта Уэллса (Herbert Wells, The Time Machine). Изображённые в нём два враждующих вида человеческих (или уже постчеловеческих) существ – элои и морлоки (Eloi and Morlocks) – представляют собой конечный продукт дивергенции между элитой и плебсом, между богатыми и бедными, между интеллигенцией и пролетариатом, как угодно. Судя по книге Уэллса, ничем хорошим для мира эта предельная дивергенция не закончилась.
Если брать современную антиутопию такого рода, то можно вспомнить роман Мишеля Уэльбека «Возможность острова» (Michel Houellebecq, La possibilité d'une île), где после всемирной катастрофы в мире остаются утончённые клоны и вырождающиеся дикари. Примеров такого рода, где в основе глобальной антиутопии лежит доведённое до гротеска социальное разделение, можно привести ещё много. Если же рассматривать антиутопию как реальность, то согласимся, что фокус движения Black Lives Matter как раз об этом. А в контексте эпидемии можно упомянуть многочисленные статистические сводки о расовом дисбалансе среди погибших от коронавируса, информацию о переполненных больницах для бедных на фоне закрывающихся от обычных пациентов элитных лечебниц для богатых и влиятельных и так далее. К этому присоединялись быстро распространявшиеся слухи об особых лекарствах, о сыворотке крови, о протовакцине, которые предоставлялись заболевшей элите, но которых лишали всех остальных.
Всё это также внесло свой вклад в чёткое постулирование в глобальном общественном сознании тезиса о противоположности элиты и простого человека. Тезиса, который на фоне пандемии стал приобретать апокалиптические и антиутопические черты. Понятно, что до морлоков и элоев Уэллса здесь пока ещё далеко, но то, что тренд именно на такое развитие задан, стало константой общественного сознания после эпидемии и протестов.
Другой тип социальной антиутопии, также востребованный в реальности, – это мальтузианская перспектива и её преодоление. Тематика перенаселённости Земли по своей неполиткорректности, пожалуй, превосходит даже расовый дискурс. Здесь одним из образных примеров является книга американского фантаста Роберта Силверберга «Вертикальный мир» (Robert Silverberg, The World Inside). Смысл её в том, что человечество в ходе борьбы с нехваткой пахотных площадей для растущего населения планеты перешло к созданию тысячеэтажных домов, которые получили название «монады» (monad), отсылающее ещё к философии античности и раннего Нового времени. Большинство населения Земли живёт в этих монадах, по миллиону человек в каждой, на улицу практически не выходит, и весь мир для них сводится к интерьерам супернебоскрёба. Их квазирелигией становится произведение максимально большего потомства максимально свободным способом для того, чтобы показать, что никакое перенаселение Земле не страшно. Время от времени строят новую монаду и туда переселяют излишки. За пределами монад на освободившихся пространствах процветает роботизированное сельское хозяйство, которое обслуживает раса фермеров, живущая отдельно от монад по обычаям, напоминающим родовое общество и первобытную военную демократию. А где-то, по слухам, есть и совсем дикари. Заканчивается всё, впрочем, тоже плохо – как для обитателей монад, так и для их отношений с внешним миром. Хотя Трампу, как строителю небоскрёбов, сама идея, возможно, бы понравилась.
Тема мальтузианства в антиутопии часто соединяется с темой зловещего медицинского вмешательства, призванного улучшить/ограничить человеческое сообщество. Соблазн её воплощения в реальность стал очевиден на примерах нацистской евгеники и общества «Аненербе» (Ahnenerbe). Этой же логикой подпитывались конспирологические слухи об искусственном происхождении СПИДа. В современных условиях эта тема возникла как часть сюжета романа Дэна Брауна «Инферно» (Dan Brown, Inferno). В нём очередной злодей-миллиардер в связке с коррумпированным директором Всемирной организации здравоохранения (ничего не напоминает?) стремится заразить всё человечество новым ужасным вирусом, который приводит к смертям и бесплодию. Тем самым должна решиться проблема перенаселённости. В этом контексте согласимся, что пандемия коронавируса вновь возродила практически примордиальные конспирологические слухи о вирусе-убийце, искусственно созданном для того, чтобы сдержать рост населения Земли. Причём слухи эти множатся с обоих флангов реальной политической борьбы вокруг проблемы происхождения коронавируса: как с американского, так и с китайского (и шире, антиамериканского). В результате связь медицинской антиутопии как литературного сюжета с реальностью оказывается абсолютно прямой (пусть и в рамках семантической конспирологии).
Ещё одна перспективная тема для воплощения социальной антиутопии в реальности – это ресурсно-экологическая проблема. Здесь классической точкой отсчёта является уже не роман, а научная футурология: первый доклад Римскому клубу «Пределы роста». В другом примере научной футурологии такого рода экологическая тематика соединяется всё с тем же неомальтузианством – это «Трагедия общин» Гарретта Хардина (Garrett Hardin, The Tragedy of the Commons). Но если говорить о самых ярких образах в сфере экологической антиутопии на сегодня – то это отнюдь не романы и учёные трактаты, а простые речи девушки-подростка. Грета Тунберг сделала для импринтинга в глобальном общественном подсознании ужасов «мира без экологии» столько, сколько не сделали все романисты, вместе взятые. Коммуникативная революция XXI века здесь проявилась максимально наглядно.
А поскольку, пожалуй, единственным положительным следствием эпидемии коронавируса стало очищение воздуха из-за остановки экономической деятельности, то здесь для фабулы антиутопии появляется соблазн нового сюжетного хода: очищение природы невозможно без какой-то базовой катастрофы. Без неё человечество само по себе ничего не сделает.
И наконец, практически в любой антиутопии как литературном жанре присутствует борьба против этой антиутопии, за всё светлое и хорошее, а иногда и за воплощение в будущем иллюзий «золотого века» прошлого. Самый яркий пример здесь – фильмы «Матрица» братьев/сестёр Вачовски. Согласимся, что и Black Lives Matter, и антиглобалисты, и Indignados, и многие другие протесты укладываются в эту парадигму борьбы против матрицы антиутопии, которую элита (в самом разном её понимании) навязала всем остальным, всему человеческому сообществу.
И в завершение – ещё один частный вопрос. А есть ли место для русской антиутопии во всём этом? С одной стороны, вспоминается фильм Тарковского «Сталкер» с его полной отрешённостью от внешнего мира группы маргинальных интеллектуалов, пребывающих в вечных думах о своём. А с другой – книги Пелевина, одна из которых называется самым характерным образом: «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами». Значит ли это, что даже в условиях глобального апокалипсиса у русской антиутопии будут свои особые черты?
