В дискурсе Евросоюза упрочилась связь стрессоустойчивости с угрозами, возникающими извне. При этом терроризм или энергетическое снабжение отошли на второй план, а на первый вышли дезинформация и угрозы в киберсреде. Россия в дискурсе Евросоюза сохранила свои (лидирующие) позиции в качестве основного источника этих угроз, но более активно стала артикулироваться и тема опасностей, исходящих от Китая, пишет Татьяна Романова, доцент кафедры европейских исследований СПбГУ.
Концепция стрессоустойчивости появилась в дискурсе Европейских сообществ – предшественника Евросоюза – в 1970-е годы для описания внутренних проблем развития и их преодоления, в первую очередь для обеспечения экономического роста и устойчивого развития. В 1990-е годы концепция прочно укоренилась в сфере безопасности отдельных стран Запада, сигнализируя о всё более изменчивом мире, неспособности государства защитить граждан от всех опасностей, необходимости для индивидов научиться жить в присутствии опасностей, а для общества и государства – сохранять базовые функции, несмотря на постоянное присутствие различных вызовов.
На рубеже веков концепция прочно вошла во взаимоотношения Евросоюза с развивающимися странами. В результате, с одной стороны, приоритетным стало использование концепции для обоснования внешних действий Евросоюза (стимулирование стрессоустойчивости в партнёрах). С другой стороны, стрессоустойчивость в дискурсе ЕС была связана с демократией, уважением прав человека и верховенством закона. В качестве партнёров ЕС всё больше видел не только официальные структуры, но и гражданские общества третьих стран. Себя же Брюссель позиционировал как пример для подражания в выстраивании стрессоустойчивости.
Глобальная стратегия 2016 года сделала концепцию стрессоустойчивости основой деятельности ЕС во всём мире, а не только в диалоге с развивающимися странами. При этом ЕС подавал стрессоустойчивость как компромисс между своими более ранними либеральными устремлениями (желанием продвигать ценности в мире и преобразовывать его по своему примеру) и реалистическим осмыслением современных мировых реалий. Эксперты, однако, отмечали, что стрессоустойчивость стала новым способом продвижения ценностной повестки, позволявшим ЕС сохранить свои позиции источника нормативных заимствований и ментора, особенно для соседей и слаборазвитых стран.
В Глобальной стратегии ЕС также сделал акцент на вызовах, от которых Брюссель не может изолироваться в глобализированном мире и к которым он должен быть устойчив, – прежде всего это терроризм, дезинформация, киберугрозы, нестабильность поставок энергоресурсов. При этом не решён был вопрос характера взаимодействия государства и общества, то есть то, какие ресурсы оптимальны для жизни в присутствии соответствующих угроз. Полярными вариантами были забота государства о гражданах, их изоляция от указанных угроз (особенно дезинформации) и обучение граждан, доверие им и развитие в них навыков выстраивания жизни в присутствии различных опасностей. Последнее больше соответствует теориям стрессоустойчивости, но не было однозначно принято в ЕС.
Таким образом, специфика дискурса Евросоюза о стрессоустойчивости до прихода пандемии заключалась в четырёх аспектах: ориентация вовне, на третьи страны, нормативность, акцент на угрозы и неопределённость ресурсов для противодействия рискам (хотя именно в них суть академических концепций стрессоустойчивости).
Как пандемия изменила дискурс Евросоюза о стрессоустойчивости?
Первое. Дискурс ЕС сместился с обсуждения внешних проблем и ситуации в третьих странах на внутренние преобразования. Уже в апреле Европейская комиссия заговорила о дорожной карте восстановления под названием «К более стрессоустойчивой, устойчивой и справедливой Европе». Показательно, что программа финансирования восстановления экономики ЕС за счёт грантов и ссуд, одобренная на июльской встрече Европейского совета, получила название «Механизм восстановления и стрессоустойчивости». Страны-члены представят Европейской комиссии программу укрепления национальной стрессоустойчивости. Эти документы будут оцениваться брюссельскими служащими и послужат основой для выдачи кредитов и грантов ЕС. Термин «стрессоустойчивость» пронизывает и программу трио председателей Совета Европейского союза, подготовленную на период с июля 2020 года до конца 2021 года.
На основании этих и других документов можно говорить, что ЕС признаёт невозможность ликвидировать вызовы, аналогичные пандемии, и стремится выстроить такую систему (прежде всего на уровне стран-членов, но с помощью ресурсов ЕС), которая бы позволила ему развиваться в контексте аналогичных кризисов. Успех каждого государства-члена будет означать и то, что интеграционный проект сохранится, а внутренние границы ЕС останутся открытыми. Увеличившееся общее финансирование становится удобным инструментом преобразований. Здесь можно говорить о воспроизводстве внутри ЕС практики, которую в предыдущие годы он применял к своим внешним партнёрам.
Тематически акцентируются два вопроса. Один – традиционный для дискурса о стрессоустойчивости, сложившийся до пандемии – это экологичность энергетики. Так называемый Зелёный курс Евросоюза (переход на возобновляемые источники, снижение выбросов парниковых газов, повышение энергоэффективности) должен стать основой программы выхода из кризиса. Другой вопрос – новый: повышение стрессоустойчивости систем здравоохранения, оказавшихся слабым звеном реагирования на кризис. Показателен и весьма скромный интерес ЕС к международной тематике, в том числе в странах-соседях.
Второе. Логичным следствием переориентации дискурса ЕС о стрессоустойчивости на внутреннюю политику стало снижение в ней нормативной составляющей: ведь в целом Евросоюзу надо, по сложившемуся пониманию, не выстраивать систему гарантий прав человека, демократии и прав человека, а лишь укреплять её. В то же время примечательно, что при одобрении Европейским советом Механизма восстановления и стрессоустойчивости, а также планировании бюджета ЕС на среднесрочную перспективу не обошлось без дискуссии о ценностях. Причиной стал внесённый Комиссией текст, который (в соответствии с учредительными документами) даёт возможность остановить финансирование стран, нарушающих ценности ЕС. Главными возмутителями «ценностного спокойствия» внутри интеграционного объединения остаются Польша и Венгрия, их лидеры и блокировали соответствующие аспекты договорённостей на встрече в верхах в июле. В результате достигнут традиционный для ЕС компромисс, требующий дальнейшей интерпретации: были сохранены и отсылки к ценностям ЕС с возможностью Совета ЕС принять решение о санкциях квалифицированным большинством, и право Европейского совета обсуждать введение этих ограничений (причём, по мнению Варшавы и Будапешта, одобрять их необходимо единогласно, что даёт всем странам право вето на соответствующие решения). Уже упомянутая программа трио председателей Совета также содержит весьма скромные отсылки к ценностям при определении плана действий по повышению стрессоустойчивости ЕС.
Третье. В дискурсе Евросоюза упрочилась связь стрессоустойчивости с угрозами, возникающими извне. При этом терроризм или энергетическое снабжение отошли на второй план, а на первый вышли дезинформация и угрозы в киберсреде. Россия в дискурсе Евросоюза сохранила свои (лидирующие) позиции в качестве основного источника этих угроз, но более активно стала артикулироваться и тема опасностей, исходящих от Китая. Необходимость обеспечения стрессоустойчивости ЕС в отношении дезинформации и кибербезопасности чётко прозвучала и в заключении Европейского совета в марте 2020 года, и в сообщении Европейской комиссии в июне 2020 года, и в программе трио председателей Совета министров. Более того, Счётная палата провела оценку эффективности действий Евросоюза в области противодействия дезинформации как важного аспекта обеспечения стрессоустойчивости Евросоюза. Проблема дезинформации проявляется в разрезе и того, как эффективнее бороться с пандемией медицинскими средствами, и доверия к официальным органам власти в целом. Тема киберугрозы оказалась востребованной в связи с возросшим значением телекоммуникационных структур в политике и экономике, важностью дистанционных форм взаимодействия. Но прозвучали и обвинения в попытках украсть у ЕС научные результаты работы над вакцинами.
Четвёртое. ЕС делает акцент и на развитии граждан и общественных ресурсов, и на более активных действиях официальных структур. Последние были ключевыми в ходе пандемии, однако дискурс ЕС смещается ныне в пользу передачи большей ответственности гражданам и общественным структурам. Иными словами, вопрос о ресурсах стрессоустойчивости остаётся открытым.
Наконец, термин «стрессоустойчивость» прозвучал в последние недели в контексте намерения Евросоюза обеспечить себе большую самостоятельность на внешней арене. Напрямую это с пандемией не связано. Стимулом послужили новые ограничительные меры США в отношении «Северного потока – 2» и стремление защитить компании Евросоюза от вторичных санкций США. Но, с точки зрения дискурса о стрессоустойчивости, это подтверждает и всё более активное употребление этой концепции в отношении интеграционного объединения, а не третьих стран, и акцент на угрозах. Действия на этом направлении в случае их успеха могут восстановить эффективность наиболее мощного инструмента внешних действий ЕС, его торговой политики и экономических связей. В последние годы их результативность была снижена активностью США во введении санкций и его законодательством и практикой применения вторичных санкций в отношении всех компаний мира.
Таким образом, пандемия способствовала существенной трансформации дискурса Евросоюза о стрессоустойчивости. Какое значение это может иметь для России? Во-первых, приоритетность внутренних проблем означает и консервацию плачевного состояния отношений Москвы и Брюсселя. Аппетит к резким изменениям внешней политики в Брюсселе и до этого был мал, а ныне почти сошёл на нет. При этом акцент на Зелёный курс как основу повышения стрессоустойчивости ЕС ставит под угрозу и тесное сотрудничество России и ЕС в энергетике: судьба этого взаимодействия зависит от того, найдёт ли газ место в процессе декарбонизации экономики ЕС. Во-вторых, снижение нормативной риторики в связи с трансформацией дискурса о стрессоустойчивости не означает отказ от этих ценностей в контексте внешних связей. В-третьих, сохранение акцента на угрозах стрессоустойчивости ЕС и представлений о России как об одном из их источников также негативно, причём не только для официальных контактов, но и для диалога гражданских обществ, в котором Брюссель с 2016 году видел возможность компенсации скупых контактов с российским государством. Общее недоверие к России распространяется и на результативность её борьбы с пандемией, блокируя открытие границ. А это, в свою очередь, продолжает тренд катастрофического снижения взаимной социализации партнёров. Обширных выгод от упрочения стрессоустойчивости ЕС в части противодействия вторичным санкциям США также вряд ли стоит ожидать, за исключением достройки многострадального «Северного потока – 2».
