Африканский рынок не является единственным рецептом для развития эффективной промышленной политики России. Это лишь одно из многих направлений, по которому должно идти развитие внешнеэкономической деятельности нашей страны. Однако пренебрегать его важностью было бы крайне недальновидно, как недальновидно пренебрегать будущим, пишет Александр Зотин, директор Международного учебно-научного центра прикладной африканистики РГГУ.
Опыт восточноазиатских стран показывает, что успешное экономическое развитие вряд ли возможно без продуманной промышленной политики с ориентацией на экспорт. Однако Россия испытывает сложности, работая на традиционных экспортных рынках развитых стран, прежде всего европейских. Основными ограничениями являются естественное сокращение объёмов рынка из-за демографической ситуации в развитых регионах, жёсткая регуляторная среда, острая конкуренция со стороны технологически продвинутых западных компаний. Африканский рынок не имеет данных ограничений и может рассматриваться как перспективная внешняя площадка наращивания экспортных компетенций для российских высокотехнологичных компаний.
История экономического развития после Второй мировой говорит о том, что эффективная промышленная и экспортная политика является одним из ключевых элементов для быстрого роста. И наоборот, классических институциональных и либеральных рецептов экономического развития – улучшения бизнес-климата, развития институтов, достижения макростабилизации (за счёт эффективной бюджетной и монетарной политики), увеличения инвестиций в человеческий капитал, уменьшения вмешательства государства в экономику, открытия внутренних рынков для иностранных товаров и капитала – может быть для достижения высоких темпов роста недостаточно.
Чтобы понять, в чём рецепт успеха, стоит посмотреть на тех, кто сумел такого успеха достичь. С 1960-го по 2014 год только 16 из 182 стран смогли перешагнуть порог в 50 процентов от американского ВВП на душу населения. Исключая ресурсные экономики, государства, достигшие этого уровня в 1970-е, и страны, вступившие в ЕС, остаются только четыре страны – Гонконг, Сингапур, Южная Корея и Тайвань (а по сути, только две последние, если исключить государства-города). Возможно, вскоре к ним добавится и Китай, но пока это лишь предположение.
Многие экономисты пытались расшифровать успехи стран Восточной Азии, объясняя их рост либо устойчивым накоплением капитала (например, Пол Кругман), либо статистическим выбросом (Уильям Истерли). Для некоторых это стало убедительным доказательством, что «азиатское чудо» – результат «пота», а не «вдохновения» (perspiration, but not inspiration, если воспользоваться фразой Кругмана). А это приводило обратно к исключительно институциональным рецептам роста, без необходимости в какой-либо промышленной и экспортной политике.
Однако простого накопления капитала для объяснения роста вряд ли достаточно. Доля инвестиций в ВВП с 1970-го по 1990 год в Южной Корее в среднем составляла весьма солидные 30 процентов. Но почти такой же уровень был у стран, не достигших подобных успехов, например у Ирана, Иордании, Португалии и Саудовской Аравии. При этом рост производительности труда в этих странах оказался очень низким.
В относительно недавнем исследовании МВФ экономисты Фуад Хасанов и Реда Шериф на основании формальной модели отмечают, что экономический рост – это не что иное, как результат сочетания промышленной/экспортной политики и большого набора самых разных, часто случайных внешних и внутренних факторов, могущих препятствовать развитию той или иной экономики (природные катастрофы, войны, этнические и классовые конфликты, негативная конъюнктура сырьевых рынков и тому подобное). Промышленная и экспортная политика, таким образом, могут усиливать или наоборот нивелировать последствия простого везения или невезения.
Так как случайных негативных внешних и внутренних факторов много и они часто независимы друг от друга, вполне возможен вариант провала экономики, несмотря на правильную политику. Это важно и не совсем тривиально. Нужно понимать, что в такой ситуации довольно сложно делать различия между эффектами плохой экономической политики и случайными негативными факторами, каждый из которых может обесценить и хорошую политику.
Более того, слаборазвитые страны часто куда более чувствительны к случайным негативным факторам, чем их более богатые соседи. Чем беднее экономика, тем более она хрупка. Проблемы с отдельной индустрией и даже на одной электростанции или в одном порту в бедной стране могут привести к таким потерям, которые немыслимы в развитой экономике. Просто потому, что в развитой экономике выпадение одного промежуточного товара или услуги чаще всего может быть быстро компенсировано его аналогом. Развитая экономика обладает «антихрупкостью», используя терминологию американского финансиста и философа Нассима Талеба.
Американский экономист Чарльз Джонс развивает этот тезис: «В богатых странах достаточно возможностей для замены выпадающих звеньев, поэтому обычно всё идёт плавно. В бедных странах, наоборот, всего одна сложность из множества потенциальных проблем может обречь проект. Знание технологии производства носков мало поможет вам, если импорт швейного оборудования ограничен, запчасти не наготове, электроснабжение прерывается, хлопковые и полиэстеровые нити не достать, юридические и регуляторные нормы невыполнимы, права собственности ненадёжны, рынок сбыта для этих носков неясен».
Примеров подобного рода для стран Африки, Латинской Америки и Азии достаточно. Сложно проводить успешную промышленную политику, когда, например, раз в несколько лет на твою страну обрушивается ураган (как в странах Карибского бассейна), способный нанести ущерб в несколько процентов ВВП, то есть нивелировать весь потенциальный рост экономики. В той же Африке хватало примеров неэффективного управления. Но часто имел место тот же эффект – даже правильная политика, ориентированная на развитие страны, часто нивелировалась разного рода негативными факторами и в итоге приводила к субоптимальным результатам. Проницательный британский африканист Роберт Доуден в своей книге Africa: Altered States, Ordinary Miracles среди прочего подробно останавливается на примере Зимбабве под руководством президента Роберта Мугабе. При более детальном анализе ситуации оказывается, что фигура того же Мугабе сильно отличается от привычного образа сумасбродного диктатора, созданного западными СМИ. Мугабе был вполне умным и тонким политиком. Возможно, он дал бы фору многим современным западным коллегам. Но оказался в тяжёлой ситуации, будучи в политическом смысле зажат между горсткой белой элиты и радикальным крылом чернокожих соотечественников. К этому добавлялся ещё и этнический конфликт. В итоге все попытки вывести страну на траекторию устойчивого развития потерпели крах.
И подобные проблемы характерны для большинства стран Африки. Достаточно сказать, что только две страны в Африке южнее Сахары этнически гомогенны, а остальные вынуждены жить в рамках границ, очерченных бывшими метрополиями, для которых внутренний конфликт в колониях был (и во многом остаётся) одним из элементов управления.
Резюмируя, ошибаться могут все политики, но относительная цена ошибки для экономики Мозамбика может оказаться гораздо выше, чем, например, для США. Тезис «все счастливые экономики похожи друг на друга, а каждая несчастливая экономика несчастлива по-своему» в этом контексте становится важен чисто эмпирически, а именно тем, что негативный опыт бедных стран часто не несёт полезной информации. Их персональное несчастье может быть результатом любого из большого набора негативных экзогенных факторов, а равно и плохой или хорошей политики. Упрощая, не стоит слишком уж пристально смотреть на Зимбабве, Венесуэлу и Аргентину в поисках того, что сделано неправильно. Наоборот, полезную информацию несут только те немногие счастливые экономики, у которых набор случайных экзогенных факторов оказался благоприятным и одновременно промышленная политика усилила их эффект.
Проанализировав опыт быстро выросших за послевоенное время экономик (в основном это те же Южная Корея и Тайвань), Шериф и Хасанов заостряют внимание на следующих аспектах успешной промышленной политики:
1. Вмешательство государства в «продвинутые» сферы промышленности. Необходимо проводить политику, направленную на поддержку технологически сложных торгуемых секторов для отрыва от их естественных возможностей с целью догнать «технологический фронтир».
2. Экспорт, экспорт и ещё раз экспорт. Фокус на экспорт позволяет создать механизм обратной связи как прокси для объективной оценки эффективности промышленной политики. Плюс это механизм быстрой адаптации к изменяющимся условиям. И ещё это дополнительный, а для небольших стран и основной, рынок сбыта.
3. Жесточайшая конкуренция (внутренняя и внешняя) и строжайшая оценка эффективности. Поддержка не должна предоставляться без оценки эффективности на базе краткосрочной прибыли. Определённые отрасли промышленности могут получать поддержку государства, но только в случае наличия конкурентов на внутреннем и внешнем рынках.
Интересно, что данные рецепты не обязательно совпадают с либеральными постулатами о необходимости проведения жёсткой фискальной и монетарной политики. Например, как отмечает американский экономист корейского происхождения Ха-Джун Чанг, та же Южная Корея в период бурного экономического роста в 1960–1970-х годах вполне терпимо относилась к достаточно высоким темпам инфляции, то есть экономическая политика по нынешним мейнстримным меркам была несбалансированной и субоптимальной. Но долгое отсутствие макростабилизации (понимаемой как жёсткая фискальная и монетарная политики) ничуть не помешало главной цели – достижению высоких темпов экономического роста. То же самое сейчас можно сказать и в отношении Китая, который показывает десятилетия высоких темпов роста, несмотря на высокие дефициты бюджета (а скорее, благодаря им).
Возвращаясь к рецептам роста, заметим, что защита прямого государственного вмешательства в рыночные механизмы, в том числе прямого протекционизма, также не слишком типична для современного экономического мейнстрима. Во многом она продукт переосмысления роли государства в экономических процессах. Суть последнего можно свести к тому, что рынок необязательно всегда эффективен в отборе самых перспективных отраслей. И венчурные капиталисты, и государственные чиновники часто читают одни и те же книги и исследования и находятся под влиянием общей интеллектуальной среды.
Соответственно, выбор перспективных отраслей сложен, но, видимо, примерно одинаково сложен как для частных предпринимателей, так и для государства. Большинство государств имеют схожие приоритеты для возможного технологического прорыва – искусственный интеллект, полупроводники, атомная энергетика, нанотехнологии, биотехнологии, квантовые компьютеры и тому подобное. Итальянский экономист Марианна Маццукато в книге The Value of Everything: Making and Taking in the Global Economy приводит множество примеров успешного вмешательства государства в сферы, позже подхваченные частным сектором.
Выбор перспективных отраслей сложен. Могут пройти десятилетия перед тем, как прояснится перспектива того или иного магистрального пути промышленного развития. Например, страны ЕС в течении двух десятилетий вкладывали сотни миллиардов евро в технологии возобновляемых источников энергии (ВИЭ). Но есть ли твёрдая уверенность, что они на правильном пути? Энергетический кризис 2021 года в Европе с фантастическим ростом цен на газ, уголь и электричество и, соответственно, ростом деиндустриализации промышленности и «энергетической бедности» среди населения, заставляет серьёзно задуматься над этим вопросом. С другой стороны, вектор технологического развития, неправильно выбранный одной страной или группой стран, может создать перспективы для развития альтернативного вектора в другой стране или странах. Чья-то ошибка может стать основой для чьей-то победы.
Ещё сложнее обстоят дела с прорывами в перспективных отраслях. Вряд ли удачный опыт корейских чеболей, с нуля (но при поддержке государства) построивших судостроительную, сталелитейную, автомобильную, электронную и химическую промышленность, может быть успешно повторён в сегодняшних условиях. С одной стороны, можно попытаться дистиллировать удачные подходы к промышленной политике, как это сделали исследователи МВФ. С другой стороны, есть большая вероятность того, что в итоге они, за рамками общих принципов инвестирования в высокотехнологичные сектора, ориентации на экспорт и подотчётности, будут весьма специфичны и контекстуальны. Гарантий успеха нет, тем более что технологическая сложность продвинутых отраслей сейчас значительно выше, чем пятьдесят лет назад, и разрыв может быть таким, что на его преодоление потребуется гораздо больше сил, чем раньше. Не исключено, что на каком-то этапе преодоление разрыва с технологическим фронтиром будет невозможно при любой промышленной политике, хоть лучшей из возможных. Остаётся только надеяться, что это не так.
Второй принцип успешной промышленной политики – экспортная ориентация – на первый взгляд не вызывает никаких возражений. Уже несколько десятилетий экспортная ориентация и диверсификация являются чуть ли не основным императивом экономики развития. Экономисты предлагают весьма сложные подходы, вплоть до поиска возможных «ловушек» в пространстве продуктов, которые могут блокировать потенциал развития на субоптимальном уровне . Проще говоря, если вы даже не знаете, что и куда экспортировать, экономисты вам в этом помогут.
Но не стоит забывать, что сам контекст, однозначно диктующий экспортную ориентацию, за последнее время сильно изменился. Драйвером для развития «отстающих» экономик на протяжении почти всей второй половины ХХ века был рост мировой торговли, в разы опережающий рост мирового ВВП. Так как экспортные рынки росли значительно быстрее внутренних, очевидным рецептом развития и была ориентация экономики на экспорт. Это не только эффективный контур обратной связи для оценки развития «национальных чемпионов», но и перспективный быстрорастущий рынок.
Более того, основные «герои» азиатского чуда – Южная Корея и Тайвань – получили преференциальный доступ к западным рынкам на фоне страхов США относительно возможного поглощения этих стран коммунистическими соседями-братьями – КНР и Северной Кореей. Развитие ФРГ, кстати, тоже во многом похоже в этом аспекте. В итоге их промышленная политика диктовалась сложным комплексом внутренних и внешних факторов, включая огромную внешнюю и внутреннюю мотивацию к росту в условиях реальной экзистенциальной угрозы извне. И всё это на фоне очень специфичной макрокартины бурного роста мировой торговли.
Сегодняшняя картина принципиально отличается. Возьмём, к примеру, ситуацию в мировой торговле. Экспортоориентированная промышленная политика была более чем актуальна до момента начала глобального финансового кризиса 2008–2009 годов. Однако в 2010-е темпы роста мирового ВВП и мировой торговли фактически сравнялись, и модель догоняющего развития с помощью выхода на экспортные рынки стала куда более проблематичной.
В 2020-е годы ситуация становится ещё более сложной. В 2020-м к разворачивающейся «торговой войне» между США и КНР добавилась пандемия. И мировая торговля пострадала больше, чем мировой рост. Она обвалилась в 2020 году на 8,2 процента, ниже падения мирового ВВП на 3,1 процента. При этом похоже, что COVID-19 стал всего лишь катализатором давно идущих процессов – экономической деглобализации, вызванной торговыми войнами, и решоринга, возвращения ТНК на домашние рынки из-за роста автоматизации производства, снижающего потребность в выходе корпораций в страны с дешёвой рабочей силой. Экономический национализм и замкнутость на себе росли и до пандемии, а уж сейчас и вовсе стали очевидным трендом. Кстати, не впервые в экономической истории. Belle époque конца ХIX – начала XX века тоже была периодом глобализации мировых рынков, закончившимся вместе с Первой мировой.
Но в таком возможном новом мировом контексте реализация экспортоориентированных моделей роста для развивающихся экономик будет всё более сложной. Одновременно более важным станет поиск внутренних факторов роста. Возможно, это приведёт к преждевременной деиндустриализации многих развивающихся экономик и фактическому тупику в их развитии. Как его избежать? Что конкретно может сделать Россия для развития промышленной политики и экспорта?
Сосредоточимся на одном аспекте – выборе направления для экспортной политики России. Для этого важно понять, какие рынки будут наиболее перспективными на горизонте следующей пары-тройки десятилетий.
Прогнозировать будущее – неблагодарное занятие. Мы не знаем, кто в ближайшие десятилетия станет лидером экономического роста. Однако в некоторых областях прогноз работает очень неплохо. Прежде всего, это касается демографии. Согласно последнему ооновскому World Population Prospects 2019, общий коэффициент рождаемости составил 1,8 в США, 1,7 в Китае и в среднем для всех развитых стран, 1,6 в Германии, 1,4 в Японии, и 1,3 в Италии и Испании. Напомним, что для простого воспроизводства населения требуется общий коэффициент рождаемости 2,1. Кроме того, население развитых стран немолодо, медианный возраст – 41 год. Данные цифры указывают на депопуляцию в развитых, и даже в некоторых развивающихся странах. Депопуляция уже оказывает серьёзное влияние на темпы роста ВВП, например, в Японии, где экономика пребывает в де-факто стагнации уже не одно десятилетие. С точки зрения экспортной ориентации развитые рынки богатых стран – это сужающиеся рынки, значимость которых со временем будет сокращаться.
Практически единственным очагом положительной демографической динамики в мире остаётся Африка. Для континента в целом общий коэффициент рождаемости составляет солидные 4,44, а для Африки южнее Сахары ещё больше – 4,72. Население Африки самое молодое на планете – медианный возраст всего 19,7 лет, а южнее Сахары – 18,7. При такой демографии население континента за ближайшие три десятилетия практически удвоится – с 1,3 миллиарда человек сейчас до практически 2,5 миллиарда к 2050 году (а население развитых стран будет фактически стабильным). Например, Нигерия дойдёт до 400 миллионов. Фактически только она будет больше, чем половина населения Европы в 2050 году.
При этом будущий средний класс будет иметь вкусы, лояльность к брендам, которые зайдут на этот рынок сейчас или уже зашли на него. Очень печально, что сейчас среди топ-100 брендов по узнаваемости в Африке нет ни одного российского. Понятно, что в основном, как и во всём мире, доминируют европейские, американские, и теперь уже и китайские бренды. Но появляются и новички из развивающихся стран с продуманной экспортной политикой, например Индонезия и Турция.
Преимущества Африки в качестве площадки для российской внешнеэкономической экспансии не ограничиваются демографическим фактором. Развитые рынки стран ОЭСР, в особенности Евросоюза, чрезвычайно зарегулированы, что создаёт высочайшие барьеры для входа для компаний-экспортёров из России. Хотя тарифные барьеры ограничены правилами ВТО, те же европейские рынки имеют массу нетарифных барьеров (технические стандарты и нормы ЕС, фитосанитарные правила). Издержки на соответствие российских товаров и услуг тем же европейским нормам в определённых сферах являются запредельно высокими, что естественным образом дестимулирует несырьевой высокотехнологичный экспорт. Бюрократизма в европейской торговой политике столько, что именно он был в числе факторов выхода Великобритании из ЕС – в Лондоне были возмущены стремлением Брюсселя зарегулировать всё и вся, вплоть до кривизны огурцов. Регуляторная среда стран Африки в целом гораздо более благоприятна, хотя, разумеется, различается от страны к стране. Кстати, этого не скажешь о некоторых других регионах развивающихся рынков. Регуляторная среда Бразилии и некоторых стран Латинской Америки, а в Азии, например, Индии, исключительно сложна и некомфортна для экспортёров и иностранного капитала, так уж сложилось исторически.
Ещё одним преимуществом Африки является то, что местный рынок испытывает дефицит как высокотехнологичных компаний, так и компаний среднего уровня развития технологий (так называемые товары класса medium hi-tech – LCD- и LED-панели, локомотивы, танкеры, солнечные панели, кондиционеры, экскаваторы, телекоммуникационное оборудование, простая электроника, водный транспорт, дизель-генераторы, турбины). Из-за этого африканский рынок в последние два десятилетия фактически стал площадкой для взращивания китайских «национальных чемпионов», таких как, например, телекоммуникационные Huawei, ZTE или машиностроительная Sany. Набравшись опыта на африканском рынке, эти компании в отсутствие значимой западной конкуренции на континенте в итоге окрепли и вышли на более развитые и сложные рынки. Что мешает российским компаниям двигаться в таком же направлении? Более того, для них это чуть ли не единственный путь – в странах ОЭСР их, во-первых, никто не ждёт, а во-вторых, они вынуждены будут конкурировать с самыми высокотехнологичными в своих областях компаниями, к тому же имеющими доступ к сверхдешёвым кредитным средствам, за счёт политики центробанков США и ЕС.
Разумеется, африканский рынок не является панацеей и стопроцентным рецептом для развития эффективной промышленной политики России. Это лишь одно из многих направлений, по которому должно идти развитие внешнеэкономической деятельности нашей страны. Однако пренебрегать его важностью было бы крайне недальновидно, как недальновидно пренебрегать будущим, рассчитывая на то, что оно будет таким же, как настоящее. А будущее будет другим, и роль Африки в нём будет только расти.
