Идея «гражданской», то есть этнически неразделённой, Боснии и Герцеговины, какой её себе представляет Запад, выглядит едва ли жизнеспособной. Единственное сдерживающее начало для жителей Боснии и Герцеговины всех национальностей – это реальное нежелание, даже отторжение перспективы войны всеми, кто её помнит, как единственной альтернативы существованию единого государства, пишет Екатерина Энтина.
Распад Югославии в конце 1980-х – начале 1990-х годов принял две разные формы. В одних случаях был реализован курс на формирование моноэтнических государств. Где-то, как в Словении, он был воплощён с минимальными жертвами. Где-то, как в Хорватии, де-факто сопровождался этнической чисткой сербского населения. Другой формой стала попытка сохранения мультиэтнического государства и предоставление гарантий безопасности и формального суверенитета в обмен на согласие жить вместе, как, например, в Македонии. Когда разворачивались эти события, формирование моноэтнических государств воспринималось как контртренд в развитии европейского общества. Казалось бы, страны ЕС должны были быть заинтересованы в укоренении своей модели политического развития, состоявшей в объединении суверенитетов и преодолении межнациональной разрозненности и враждебности через учреждение наднациональных структур. Однако на пространстве бывшей Югославии на вооружение была взята несколько иная логика.
В общих чертах её даже можно объяснить. Социалистическая Югославия, долгое время шедшая в фарватере концепции неизбежного отмирания государства, приложила значительные усилия для формирования наднациональной – югославской – идентичности как базы для будущего самоуправляющегося общества. По сути, формула наднациональной югославской идентичности мало чем отличалась от советской или наднациональной европейской. Все три – хоть каждая по-своему – строились на антивоенной идее. Идее Великой Победы всего советского народа, победы партизан как в гражданской, так и во Второй мировой в Югославии, недопустимости реваншизма и новой войны в Западной Европе. Кроме того, идея о наднациональной идентичности во всех трёх пространствах позволяла и на деле помогла осуществить масштабный модернизационный и экономический рывок. Она была близка людям, плечом к плечу прошедшим горнила войны и вызовы ускоренной модернизации, но гораздо хуже работала как в СФРЮ, так и в СССР на следующих поколениях, когда потребности в экстренной всеобщей мобилизации и характерной для неё идеи работы на «общее благо» уже не было.
Нарастание кризисных тенденций, в первую очередь экономического характера, в социалистическом мире довольно быстро запустило обратный процесс дробления, и идея «наднационального» пала его естественной жертвой в процессе борьбы за власть и ресурсы. Для народов на пространстве бывшей Югославии и сегодня, и в начале 1990-х годов она стала абсолютно неприемлемой, поскольку каждая этническая группа связала свои проблемы встраивания в новый миропорядок исключительно с этим общим прошлым. Одновременно будущее все связывали с Европейским союзом, соревнуясь друг с другом, кто из балканцев – больший европеец. Евросоюз восприятие идентичности в духе «черногорец равно европеец» и одновременно «черногорец не балканец» и «черногорец не серб» полностью устраивало. Для Брюсселя это была win-win ситуация: он выходил из проблемы краха своих миротворческих усилий первой половины 1990-х годов через предоставление моноэтнического государства, народ которого тут же стремился растворить себя в наднациональном европейском единстве. Поскольку описанное выше восприятие идентичности более-менее применимо ко всем бывшим югославским народам, их неприятие друг друга для ЕС серьёзной проблемой не казалось – важно было то, что все они не хотят быть в едином и влиятельном по европейским меркам многонациональном государстве, включение которого в ЕС явно представляло бы проблему для внутреннего управления, считают себя в конечном итоге европейцами и стремятся в ЕС.
К Боснии и Герцеговине была применена именно эта логика. Создать мононациональное государство бошняков Брюссель точно не хотел, если это вообще было возможно. Сформировать мультиэтническое без признания автономии сербов и особого статуса хорватов в реалиях боснийской войны было невозможно. Идея де-факто международного протектората выглядела вполне жизнеспособной: останавливала кровопролитие, формировала инструменты международного контроля над процессом примирения, давала возможность Боснии и Герцеговине интегрироваться в ЕС, чего все её составляющие народы и хотели. Попросту «пусть вы все друг друга не любите, главное – что вы все хотите в ЕС», то есть разделяете национальное единство хотя бы по одному стратегически важному вопросу. Данная логика гармонично вписывалась и в общую логику всей европейской интеграции: Западная Европа объединилась во имя преодоления конфликтного прошлого; Центральная и Восточная Европа – под знамёнами преодоления конфликта, связанного с якобы искусственным вырыванием их из западноевропейской традиции. Преодоление конфликтного прошлого в Боснии в частности и на просторе бывшей Югославии в общем и должно бы стать важнейшей частью евроинтеграции балканских стран. Но что-то пошло не по плану.
Сама территориальная конструкция Боснии и Герцеговины в западном понимании должна была стимулировать сближение и межнациональный диалог. В реальности – стала важным элементом, объясняющим их отсутствие. Ещё по Дейтонским соглашениям территория государства представляла условную подкову, где крыльями была Республика Сербская, а внутренним пространством – Федерация. Но конструкция существенно усложнилась с решением судьбы округа Брчко, через который соединяются две части Республики Сербской. Дейтонскими соглашениями будущее этого маленького узла не было определено. Район Брчко не имел особого статуса в социалистической БиГ. Но расклад сил на театре военных действий в районе Брчко к моменту заморозки конфликта в БиГ был неопределённым. По Дейтонским соглашениям границу здесь между сербами и Федерацией БиГ позже должны были прочертить компетентные международные органы. Но в итоге в 1999 году, накануне бомбардировок Югославии, была сформирована не граница, а де-факто ещё один энтитет в составе БиГ, что, конечно же, было серьёзным ударом по Республике Сербской, так как физически произошло разделение её на две части. Дать ответ на такой выпад сербы не смогли в свете начавшихся бомбардировок Белграда.
В дальнейшем эта конструктивная особенность привела к нескольким последствиям для функционирования Боснии: а) усилило борьбу Баня-Луки за сохранение автономных полномочий, потому как любая попытка их модифицировать воспринималась сербской частью общества как стремление обхитрить со стороны Федерации БиГ и Запада, как до этого произошло с Брчко; б) в ещё большей степени убедило представителей Федерации, что построение будущей Боснии возможно не за счёт обоюдных уступок, а за счёт давления на сербов через западных представителей; в) в условиях недоверия стимулировало замыкание экономической деятельности любого вида в границах энтитета.
Вместе с тем и условная Федерация БиГ, состоящая из боснийских мусульман и хорватов, внутри которых, казалось бы, границ нет, не стала примером межнационального диалога. Этому постоянно мешало сочетание принципа государствообразующей нации и представительства как в соответствии с этническим принципом, так и с результатами выборов по конкретным территориям. Численное превосходство бошняков все тридцать лет приводит к тому, что нередко именно они представляют интересы хорватов, что последних не устраивает категорически и, в свою очередь, стимулирует воспроизводство национальных, а не гражданских партий. То же самое происходит и у сербов, которые по определению не могут стремиться к формированию подлинно гражданских партий, так как на уровне страны это приведёт к ощутимому сокращению возможностей отстаивать интересы сербских избирателей.
Цементирующим элементом территориального разделения является и экономика, в том числе внешние инвестиции. И на этапе боснийской войны у воюющих сторон были свои «попечители» из числа внешних акторов. Гаранты Дейтонского мира – США, Россия, Германия Великобритания, Франция – представляют их часть, но не всех. К ним как минимум можно добавить Турцию, монархии Залива, Иран. Наличие особых связей стимулирует и появление избирательных инвестиций, направленных на развитие отдельных районов, части энтитетов и так далее. Своей экономической базы, кроме нескольких предприятий ВПК и сельского хозяйства, которые также сегодня во многом разделены между энтитетами, в Боснии нет и в целом не было. В идеале подобная ситуация легко бы купировалась открытием/переносом части производств из стран ЕС с обязательным квотированием рабочих мест по национальному признаку, как это есть в системе государственного управления, но этого не происходит, скорее всего по причине высоких политических рисков. Таким образом, экономического базиса под национальное единство в Боснии и Герцеговине за три десятилетия также не появилось.
Наконец, территориальное, экономическое разделение замыкает и вопрос локальной идентичности и отношения к общегосударственной символике. Фактически боснийскую символику как свою воспринимают только бошняки – в отличие от сербов и хорватов у них просто нет другой. На уровне локальной идентичности и среди бошняков всё намного сложнее. Часть сохранила идентичность, в первую очередь религиозную, как было в СФРЮ, где слово «мусульманин» обозначало национальность, а не только веру. Часть растворяется в близкой, привлекательной и более солидной идентичности турок и «тюркского мира».
Что же касается сербов и хорватов, то всё достаточно просто. Они, безусловно, связывают себя с «материнской» страной. Поголовная паспортизация растворила имеющуюся границу. Вдобавок именно сербы из Республики Сербской и боснийские хорваты считаются в самих Сербии и Хорватии наиболее национально ориентированными. Но даже в чисто утилитарных категориях боснийский паспорт в сравнении с сербским или хорватским ничего не даёт.
Это – раскрученная на полные обороты за последние десять лет информационная машина по воспроизводству страха и попытка передать знамя «геноцидального народа» от нацистов к сербам. То, что перелистнуть страницу балканского кризиса 1990-х годов и роли в нём западных стран легче всего было за счёт возложения вины за её развязывание и кровавость на сербский народ, сомнений не вызывает. Однако возникает вопрос, как задача построения «гражданской» Боснии и Герцеговины сочетается со статусом «геноцидального народа» для почти половины её населения? Сомнительно, чтобы в Брюсселе не понимали такой очевидной несовместимости. Но начиная с 2010-х годов некоммерческий сектор БиГ, исследовательская сетка историков, политологов, социологов, в том числе местных, но работающих в западных университетах, кино-, книжная и музейная культура последовательно работают на освещение страданий боснийских мусульман, замалчивая обо всех остальных. Делается это ради обряда «покаяния», в результате которого и возможно создание «гражданской» Боснии. К сожалению, результат, к которому придут на финише развития такой политики, предсказать несложно. Все задействованные Западом инструменты в рамках программы «покаяние» призваны работать на молодёжь. Но она – чистый лист, на котором не зафиксированы ни прелести совместной жизни в одном государстве, ни ужасы гражданской войны. Только яркие, страшные и однобокие картинки кинолент, одиозных репортажей, уничижительных обвинений. Молодёжь в Боснии и Герцеговине – узники виртуальной вербальной войны, в которой нет страха смерти, но есть страх и ненависть в отношении другого. Это главный итог тридцати лет Дейтона.
