Клуб «Валдай»

Вашингтон, используя свою военную мощь, пытается установить в мире так называемый «основанный на правилах международный либеральный порядок», то есть порядок, основанный на правилах, диктуемых Вашингтоном. А такой «порядок» ничего общего с международным правом не имеет. Это утопический проект либерального империализма. Многоцветный ковёр мира не получится превратить в коврик у двери, на котором преобладает всего один цвет.

Современная демократия, взлелеянная западноевропейскими обществами, вовлечена в диалектические взаимоотношения (то есть в такие отношения, при которых разные явления в зависимости от конкретных обстоятельств оказывают одно на другое то положительное, то отрицательное воздействие) с тремя явлениями. Они, с одной стороны, способствовали возникновению и росту демократии, а с другой ограничивали её распространение и углубление. Эти три явления – национализм, капитализм и либерализм.

Поскольку в послевоенном мире два последних явления считаются почти нераздельными (свободу личности и рыночную свободу часто рассматривают как две стороны одной медали), то противоречивые (диалектические) взаимоотношения между демократией и капитализмом/либерализмом можно принять за одно диалектическое противоречие. Невзирая на то, что история знает общества и периоды, где и когда свободный рынок сосуществовал (или до сих пор сосуществует) с консервативной и даже авторитарной социальной политикой.

Однако в начале XXI века положительные аспекты взаимоотношений между демократией и национализмом, равно как и между демократией и либерализмом, которые на протяжении десятилетий преобладали на Западе после Второй мировой войны, были погублены отрицательными аспектами этих диалектических взаимоотношений. Демократия, национализм и либерализм, довольно мирно сосуществовавшие многие десятилетия, сейчас подрывают потенциал друг друга. И главная причина этого поворота на 180 градусов кроется в отрицательных аспектах, или последствиях, процесса глобализации. Гарвардский экономист Дэни Родрик доказывает, что между гиперглобализацией, с одной стороны, и демократией и национальным суверенитетом, с другой, существует коренная несовместимость.¹

В предыдущих двух статьях, написанных мною для Валдайского клуба, я попытался показать, что процесс глобализации и нынешняя приливная волна миграции как одно из его проявлений усугубляют кризис Европейского союза, где те, кто хочет быть где угодно (либеральные элиты) не понимают тех, кто хочет быть хоть где-нибудь (большинство народа).

Преобладая в политике, экономике и СМИ, те, кто хотят быть где угодно, ведут себя в отношении тех, кого они относят к категории «изгоев общества» (оскорбительное высказывание Хиллари Клинтон в адрес сторонников Трампа), как либеральные господа. Нынешние конфликты между либеральными элитами и народом во многих европейских странах свидетельствуют об обострении диалектического противоречия между либерализмом и демократией, которое, пребывая в спящем состоянии в более или менее благополучные времена, пробудилось к жизни в эпоху глобализации.

Либеральная демократия вступила в стадию упадка, который в политической области выражается в столкновении между элитами и популистами. Осветив некоторые аспекты диалектических противоречий демократии, я сосредоточусь на взаимоотношениях демократии и национализма.

Демократия и национализм

В 90-х годах прошлого века и в начале текущего века были опубликованы десятки книг известных авторов и множество статей, написанных теми, кто торопился отметиться в освещении модной темы. Все они в один голос предрекали отмирание национальных государств.² Если сто лет назад смерти государства в условиях всемирного торжества коммунизма ожидали, в основном, марксисты, то сейчас со схожими предсказаниями выступают поборники свободного рынка – либеральные демократы. Впрочем, на этот раз к отмиранию государства должна привести не солидарность пролетариев всех стран, а жадность капиталистов, не признающих существования национальных границ. Подобно тому, как установление всеобщего мира на очищенной от государств Земле обещала коммунистическая утопия, так и вселенское торжество либерального капитализма, упразднившего национальные границы, должно было бы привести к водворению на планете всеобщего демократического мира.³ 

В постфеодальной Европе демократия возникла одновременно с нарождением так называемых национальных государств. Основополагающая политическая идея национализма, гласившая, что у нации должно быть – или что она заслуживает иметь – своё государство (или, наоборот, что в основании государства должна лежать нация), вдохновила политиков и мыслителей, которые создали и укрепили государственность Англии, Франции, Нидерландов и других территорий Западной Европы. Эта идея и основанные на ней практики (или это идеологические обоснования были задним числом притянуты к практикам?) были противопоставлены, с одной стороны, феодальной раздробленности Европы, а с другой – попыткам установления имперского господства. Национальные государства укрепляли свои позиции и свой суверенитет (как его внутренние, так и внешние аспекты) параллельно ослаблению верховной власти Священной Римской Империи, а позднее в борьбе против господства Австро-Венгерской и Османской империй. В национальных государствах появлялись демократические институты вроде парламентов и местных органов самоуправления. Подводя итог деятельности таких институтов, Джон Стюарт Милль писал в середине XIX столетия, что «необходимым условием существования свободных учреждений является более или менее полное совпадение границ их власти с границами национальных государств»⁴ и что «единое общественное мнение, необходимое для поддержания деятельности представительных учреждений, не может существовать у нации, не обладающей национальным самосознанием, особенно если её отдельные части читают и говорят на разных языках».⁵ Прав был британский дипломат и теоретик международных отношений Адам Уотсон, написавший, что самоутверждение среднего класса в Европе шло по двум направлениям: первое – «он добивался участия в правлении и лелеял национализм» и второе – «идеи национализма и демократии были взаимосвязаны».⁶

Теневой стороной процесса строительства национальных государств было то, что большинство из них возникли и добились консолидации общества на основе применения методов, которые сейчас мы квалифицировали бы как этнические чистки, а то и преступления против человечества. Американский историк Чарльз Тилли писал, что «почти все европейские правительства в итоге предприняли ряд шагов, обеспечивших однородность населения: принятие государственных религий, изоляция национальных меньшинств, как, например, мавров и евреев, введение национального языка, и, наконец, организация массового народного обучения. Терпимость государств Юго-Восточной Европы к языковому, культурному и религиозному разнообразию резко контрастировала с нетерпимостью их северо-западных собратий и, безусловно, препятствовала успешному государственному строительству. При неудаче в обеспечении однородности общества возрастала вероятность того, что существующее на данный момент государство в дальнейшем распадётся на свои культурные составляющие».⁷ К проницательному во всех прочих отношениях высказыванию Тилли напрашивается лишь одна оговорка: юго-восточные национальные государства, как таковые, в те времена ещё не существовали. В лучшем случае их народы вели борьбу за отделение либо от Австро-Венгерской, либо от Османской, империи. Влившись в семью европейских национальных государств с опозданием, эти образования даже сейчас придают большее значение однородности своей новообретённой суверенной государственности, чем их непосредственные соседи.

Мы видим, что уже при зарождении демократии национальные государства обнаруживают две противоречивые черты своей природы: демократия невозможна без победы национализма, но в то же время такая победа предполагает устранение или подавление различий и преследование носителей различий. Национализм, который сыграл положительную роль при утверждении демократии, способствуя освобождению народов от имперской зависимости, теперь показывает свою уродливую сущность. Ведь, несмотря на все усилия по обеспечению однородности обществ, большинство государств мира так и остались многонациональными и многоконфессиональными общностями, либо стали таковыми в результате наплыва мигрантов. Национализм же вместо того, чтобы добиваться их консолидации, стал во многих из них источником конфликтов. К этому следует добавить, что у нас остаётся без ответа один вопрос, важность которого продолжает нарастать под влиянием отрицательных аспектов глобализации (или гиперглобализации). Этот вопрос следующий. 

Империи против национальных государств

Империи и вправду зачастую более терпимы к этническому и/или религиозному разнообразию, чем национальные государства. Так, среди высшей знати и бюрократии Российской Империи были широко представлены татары, грузины, прибалтийские немцы (граф Владимир Ламсдорф и граф Карл Нессельроде были в царском правительстве министрами иностранных дел) и прочие представители национальных меньшинств. Ещё меньше этническое происхождение и вера батыров волновали их повелителя Чингисхана, хотя следует заметить, что европейские империи, имевшие заморские колонии, были насквозь пропитаны духом расизма. Так, британский историк Денис Джадд заметил, что более высокий, чем обычно, процент гомосексуалистов среди англичан отчасти объясняется расизмом колониальных чиновников, которые вместо того, чтобы искать женщин для утех среди туземного населения (их они не считали достойными своего внимания), предпочитали иметь дело с сослуживцами.⁸ И ещё: «Пожалуй, больше всего к гомосексуальному сожительству побуждало беспокойство по поводу смешения рас».⁹ Энн Лора Столер пишет, что у голландцев «альтернативой, пусть и малопривлекательной, распространению гомосексуализма среди рядового состава считалось сожительство между европейскими мужчинами и туземками».¹⁰

Но хотя и более толерантная, чем национальное государство, особенно в пору его становления, империя никогда не была привержена демократии. Даже если устройство имперского центра, как в случае Великобритании, и было демократическим, его правление в последней британской колонии Гонконге, несмотря на всю его либеральность, никаких признаков демократичности не изобличало.

В то же время империи прошлого заботились о так называемом общественном благе. Так, империя Чингисхана продолжительное время гарантировала относительный мир и процветание на древнем Шёлковом пути. То же самое обеспечивала империя Тамерлана, хотя и не так долго. После заката обеих империй караваны, курсировавшие между Китаем и Европой, подвергались ограблениям местными, что и положило конец существованию одного из самых протяжённых сухопутных торговых путей.

Сегодня термины «империя» и «империализм» настолько дискредитированы, что ни одно государственное образование не стало бы заявлять о наличии у него имперского статуса (по всей видимости, последним гордым обладателем императорского титула был правитель Центральноафриканской республики Жан-Бедель Бокасса).

Однако, если время официальных империй, похоже, действительно истекло, существуют некие политические образования, которые с определёнными основаниями можно было бы назвать «неформальными империями». У них есть центр и есть периферия; есть также отношения господства и подчинения, когда господствующий центр гарантирует определённый объём общественных благ (например, безопасность или экономические выгоды), требуя взамен безусловного послушания и карая любое неповиновение.

В недавно опубликованной очень интересной, хотя, на мой взгляд, и противоречивой (часто эти два определения бывают по необходимости взаимосвязаны) книге израильского автора Йорама Хазони, говорится: когда прекратилась борьба против коммунизма, «западные умы стали обдумывать способы осуществления двух больших имперских проектов: проекта создания Европейского союза, который отбирает у государств-членов всё больше полномочий, обычно сопряжённых с политической независимостью, и проекта по установлению американского «мирового порядка», при котором государства, не подчиняющиеся международному праву, будут принуждены к повиновению военной силой Америки. Эти проекты – империалистические, хотя их поборникам и не по вкусу такое название».¹¹ 

И не случайно, что без пяти минут единственная глобальная империя обвиняет тех, кто противостоит её замыслам, в частности Китай и Россию, в желании построить (или возродить) свои собственные империи.

На мой взгляд, несправедливо обвинять Европейский союз в том, что он является имперским проектом, хотя можно согласиться с тем, что, обещая создать «всё более тесный союз государств» – что-то вроде федеральной Европы (и выполняя, кстати, это обещание) – европейские политические элиты всё больше отрывались от нужд и чаяний своих народов. Становится очевидным, что европейские общества (не путать с политическими элитами) не готовы (по крайней мере, пока) выбросить национальное государство на свалку истории. Это не только те, кого Хиллари Клинтон обозвала «изгоями», но также и множество очень умных, успешных, знающих несколько языков людей, которые дорожат своей национальной принадлежностью, верой и культурой, чтят свои корни и являются патриотами своих стран. Бенедикт Андерсон был не совсем неправ, сказав, что нации – это «воображаемые сообщества»,¹² поскольку в государственном строительстве всегда играли определённую роль и исторические мифы, и целенаправленные усилия политических лидеров по созданию наций из разрозненных общин.

Однако есть также и нечто гораздо более осязаемое, даже первобытное, без чего не могли бы состояться и не состоялись бы нации. Ведь в формировании наций участвовали такие факторы, как общая история, культурные и религиозные традиции, общий язык, и даже территориальная близость. Сегодня даже в большей степени, чем в недавнем прошлом, многие европейцы, напуганные перспективой стать чужаками в своих собственных странах, куда вливаются всё новые волны мигрантов, начинают интересоваться своими историческими корнями. И либеральные левые, и консервативные правые озаботились проблемой своей идентичности. Первые (в зависимости от сексуальной ориентации, специфических интересов или образа жизни) пытаются отыскать эти корни в принадлежности к множеству мелких, часто маргинальных групп. Вторые стараются найти (или восстановить) общность с более крупными сообществами вроде наций или традиционных религий.

Однако Хазони прав насчёт американского либерального имперского проекта.

Уже в то время нашлись люди, предсказавшие начало конфликтов и посчитавшие необходимым психологически подготовить американцев к грядущим столкновениям с теми, кто выступит против американского имперского проекта. Так, в 1998 году Корпорация РЭНД опубликовала обстоятельный доклад, написанный Залмаем Халилзадом (впоследствии стал официальным представителем США при ООН и послом в Афганистане и Ираке) и Яном Лессером, где для наступающего века предусматривались четыре сценария: «большая игра», «столкновение цивилизаций», «грядущая анархия» и «конец истории».¹³ По мнению авторов, последние два сценария менее вероятны, чем два первых; теорию «большой игры», по которой Запад (то есть Вашингтон) бросит вызов Китаю и России и начнёт против них новую великодержавную игру, они рассматривали как наиболее вероятную. Исламская угроза не считалась наиболее серьёзным вызовом для США. События 11 сентября, возможно, и повлияли на эту точку зрения, но, как оказалось, лишь ненадолго.

Продвижение НАТО к границам России началось ещё при президенте Клинтоне и продолжалось при всех его преемниках. Лучше, чем что-либо другое, о наличии у Вашингтона имперских амбиций говорит именно жизнедеятельность и расширение этого реликта холодной войны, у которого с исчезновением бывшего противника не должно было бы остаться разумных оснований для дальнейшего существования. 

Хотя двойное сдерживание России и Китая, наверное, и впрямь затея недальновидная,¹⁴ но это именно та западня, в которую может угодить держава, вознамерившаяся добиться единоличного господства над миром. Хотя во время своей предвыборной кампании Дональд Трамп инстинктивно (и, как мне кажется, верно) указывал на поднимающийся Китай как на главную угрозу главенству США в мире, его оппоненты на домашнем фронте, обвинив его в сговоре с президентом Путиным, сосредоточили весь огонь на России. Возможно, что своей хаотичной и дилетантской внешней политикой Трамп-таки добился того, что привёл в ужас и заставил отвернуться от Америки часть её союзников, но она также обнажила железный кулак, который при его предшественниках вроде Клинтона и Обамы был скрыт под бархатной перчаткой.

Йорам Хазони пишет, что его «либеральные друзья, по-видимому, не понимают, что надвигающаяся на мир либеральная конструкция является одной из форм империализма»¹⁵ и что «оформляющаяся либеральная конструкция не в состоянии уважать – не говоря уже о том, чтобы оценить, – своеобразие наций, стремящихся закрепить за собой право на свои собственные уникальные законы, традиции и политику. Любое проявление инакомыслия подобного рода считается признаком вульгарности и невежества, а то и свидетельством фашистского склада мышления».¹⁶ 

В более широком смысле – то есть так, как термин «либеральный» понимается в отношении внутреннего порядка отдельных стран – подобный порядок не является ни либеральным, ни даже международным. Он имперский. Равным образом, нельзя рассматривать такой порядок и как демократический в каком бы то ни было смысле, поскольку имперский центр пытается подавить любую разновидность неповиновения.

В навязывании либеральных ценностей нет ничего либерального

Американский социальный психолог Джонатан Хайдт убедительно доказал, что в современном мире сосуществуют по крайней мере три разные категории обществ: общества с автономной этикой, общества с общинной этикой и общества с сакральной этикой.¹⁷ В первой категории во главу угла ставятся индивид и его потребности, нужды и предпочтения, во второй преобладают такие понятия, как долг, иерархия, почитание, репутация и патриотизм, а в третьей всё подчинено идее о том, что люди суть прежде всего – сосуды скудельные, в которые вложена божественная душа. Если некоторые люди из разных обществ способны переступить через границы своих этических общин, выйти за пределы своей «моральной матрицы», а порой даже освоить и полюбить несколько других матриц, то сами общины меняются гораздо медленнее, а перемены, которые провоцируются и насаждаются сверху или со стороны, могут иметь долгосрочные отрицательные последствия.

В заключении к своему эссе Хайдт предупреждает нравственных монистов: «Опасайтесь любого, кто утверждает, будто есть одна истинная мораль для всех людей, времён и мест, в особенности, если такая мораль зиждется на одном единственном нравственном основании».¹⁸ От себя добавлю: попытки сделать людей из разных обществ более одинаковыми путём использования, в числе прочего, дискурса о правах человека и экспорта демократии и либеральных ценностей приведут к распространению не столько демократии и прав человека, сколько к хаосу и распаду.

Господствующие сегодня универсалисты, поборники всемирного торжества свободного рынка и либеральной демократии, пытаются насадить в мире единообразие, поощряя различия между людьми в контексте идеологии индивидуализма. Делается это за счёт различий между обществами, в особенности таких различий, которые могли бы узаконить идеологии коллективизма. Важно подчеркнуть, что в то время, как западные СМИ, системы образования и прочие системы идеологической обработки пропагандируют идеи разнообразия для потребления внутри обществ, то различия между обществами (либеральные/нелиберальные, демократические/меритократические, рыночные/с государственным регулированием и так далее) признаются в гораздо меньшей степени, активно замалчиваются, а то и вовсе попадают под запрет. 

Такой однобокий и отрицательный подход к различиям между обществами резко контрастирует с приятием и даже поощрением разнообразия внутри обществ, что порой сильно смахивает на деятельность по охране биоразнообразия. Из вышесказанного можно сделать вывод, что столь целенаправленное и энергичное потакание разнообразию внутри обществ имеет целью привести мир к общему знаменателю на основе одного доминирующего либерального проекта. Прав французский экономист Эрве Жювен, написавший: «За постоянными разговорами о необходимости уважать различия кроется совершенно иное явление – создание конформистского человечества посредством уничтожения разнообразия».¹⁹

Поощрение разнообразия на уровне индивидов может и в самом деле ускорить отмирание разнообразия в мировом масштабе за счёт стирания различий между обществами. Если самодержавный правитель сильным и эффективным организациям гражданского общества предпочитает общество «атомизированное» (используя название романа Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы»), то в международном обществе имперский центр почти инстинктивно ненавидит разнообразие и независимость коллективных образований, в особенности государств, способных стать противовесом его власти.

Однако подобная унификация мира не только положит конец социальным, политическим и экономическим экспериментам, в ходе которых пролагаются новые альтернативные пути развития и даются ответы на новые вызовы (многие эксперты отмечают, что экономическое, социальное и политическое развитие Европы не замедлилось, а, наоборот, ускорилось, благодаря существованию разных конкурирующих обществ, игравших роль лабораторий, в которых другие могли позаимствовать что-то новое), но также не может не породить, в числе прочего, противоположную тенденцию, чреватую опасностью цивилизационных столкновений.

Насильственное насаждение единообразия в мире путём нагнетания разнородности в отдельных обществах, независимо от того – делается ли это с умыслом для разрушения не желающих вписываться в систему обществ или с искренней верой в то, что всё, что хорошо и правильно для нас, есть (или должно быть) хорошо и правильно для всех, раскалывает на части многие страны, разрывая общественные узы, которые складывались на протяжении столетий и не поддаются быстрому изменению.

 Заключение

История человечества знала разные формы политической организации: племена, города-государства, империи и национальные государства. Их возникновение имело собственное логическое объяснение и оправдание, у всех были свои сильные и слабые стороны. Некоторые империи даже сумели обеспечить подданным относительный мир и процветание, но все они распались по причине имперского перенапряжения сил и, что ещё важнее, из-за желания «варваров у ворот» освободиться от имперского гнёта.

Более того, на нашей планете никогда не было мировой империи. Даже крупнейшие из империй контролировали только отдельные её части. Мир слишком велик и разнообразен, чтобы им управляли из единого центра. Даже широко (чересчур широко) используемый термин «глобальное управление» совершенно не удовлетворяет требованиям точности и многие из тех, кто им пользуется, сами того не ведая, лишь потакают имперским притязаниям известных государств.

Время суверенных национальных государств (многие из которых являются многонациональными и многоконфессиональными образованиями) ещё не прошло (по крайней мере, пока не прошло). Наилучшей международной системой для разрешения проблем человечества была и остаётся система сотрудничества между ними (в особенности между крупнейшими и сильнейшими из них), то есть многосторонность, которая не предполагает и не требует единообразия социальных, экономических и политических систем.

---

¹ D. Rodrik, One Economics, May Recipes. Globalization, Institutions, and Economic Growth, Princeton University Press, 2007.

2 См., например, Kenichi Ohmae, The End of the Nation State: How Regional Economics Will Soon Reshape the World, Simon & Schuster, 1995; Jean-Marie Guehenno, The End of the Nation-State, University of Minnesota Press, 2000 (до недавнего времени Жан-Мари Гэенно был заместителем Генерального Секретаря ООН по миротворчеству, а теперь является председателем Международной кризисной группы).

³ См. критику теорий «демократического мира» в R. Müllerson, Regime Change: From Democratic Peace Theories to Forcible Regime Change, Martinus Nijhoff Publishers, 2013.

⁴ J. S. Mill, Consideration on Representative Government, in Utilitarianism, on Liberty, and Considerations on Representative Government (G. Williams ed. Basil & Blackwell, 1993), p. 394.

⁵ Ibid., p. 392.

⁶ A. Watson, The Evolution of International Society, Routledge, 1992, p. 230 and 244.

⁷ C. Tilly, ‘Western State-making and Theories of Political Transformation’, in Tilly (ed.) The Formation of National States in Europe, Princeton University Press, 1975, p. 28.

⁸ См.: D. Judd, Empire: The British Imperial Experience from 1765 to the Present, HarperCollins, 1996.

⁹ R. Aldrich, Colonialism and Homosexuality, Routledge, 2013.

¹⁰ См.: A. L. Stoler, Race and Education of Desire: Foucault’s History of Sexuality and the Colonial Order of Things, Duke University Press, 1995.

¹¹ Y. Hazony, The Virtue of Nationalism, Basic Books, 2018, pp. 3-4.

¹² Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism (1983).

¹³ Z. Khalilzad, I. Lesser, Sources of Conflict in the 21st Century: Regional Futures and U.S. Strategy (RAND Corporation, 1998).

¹⁴ Дмитрий Саймс считает, что «с тех пор, как международными делами Америки руководила администрация Никсона, политика США состояла в том, чтобы иметь с Китаем и Россией более основательные отношения, чем эти две державы имели друг с другом. Однако нынешняя политика Америки сводится к одновременному фронтальному натиску на обе страны. Во всяком случае, так это представляется им» (D. Simes, Dangerous Liaisons’, The National Interest, 16 December 2018). Саймсу такая политика кажется контрпродуктивной и опасной. Вот что он пишет: «Нет ни одного пути к ответственной выработке политического курса, который не начинался бы с попытки понять и спрогнозировать непредвиденные последствия конфронтации с двумя великими державами одновременно».

¹⁵ Hazony, Op. cit., p. 43.

¹⁶ Ibid., p. 49.

¹⁷ J. Haidt, The Righteous Mind: Why Good People Are Divided by Politics and Religion (2013), 116.

¹⁸ Ibid., 368.

¹⁹ H. Juvin, Le Mur de l’Ouest n’est pas tombé (Pierre-Guillaume de Roux, 2015), p. 71.