В мире вряд ли найдётся страна, которая могла бы похвастаться раз и навсегда устоявшейся идентичностью. Любая нематериальная субстанция подвижна и изменчива. Западные страны, которые ещё до недавнего времени считались оплотом стабильности и нерушимости политической культуры, оказываются перед серьёзными мировоззренческими вызовами. На этом фоне российская идентичность сегодня выглядит как вполне устойчивая конструкция, пишет программный директор клуба «Валдай» Иван Тимофеев.
В январском номере журнала «Международная жизнь» вышел текст Владимира Лукина «Внешнеполитический курс России: в поисках идентичности» [1]. Статья маститого российского дипломата и политика прозвучала резонансно – в последние несколько лет вопрос о внешнеполитической идентичности России за пределами академического сообщества серьёзно не обсуждался, несмотря на тектонические сдвиги во внешней политике страны. Это можно списать на то, что профессиональный разговор на тему идентичности требует редкого сочетания научной глубины, философского склада ума и немалого политического опыта. Однако сегодня эта проблематика обсуждается значительно реже в сравнении с периодом 1990-х и 2000-х гг. И в России, и за рубежом многими как бы по умолчанию считается, что Россия, наконец, пришла к равновесному состоянию, сделала свой выбор. А значит вопрос об идентичности, казалось бы, решён. Владимир Лукин показал совершенно иную картину и заданная им тема требует развития.
В мире вряд ли найдётся страна, которая могла бы похвастаться раз и навсегда устоявшейся идентичностью. Любая нематериальная субстанция подвижна и изменчива. Западные страны, которые ещё до недавнего времени считались оплотом стабильности и нерушимости политической культуры, оказываются перед серьёзными мировоззренческими вызовами. В США бушуют страсти по поводу роли и миссии страны в мире – универсализм, мессианство и глобальные устремления оказались под беспрецедентным давлением прагматичного национализма. Великобритания отходит от «общеевропейской» идентичности, пытаясь переформатировать свою международную роль. Изменения идут в Германии под влиянием внутриполитических реалий и лидирующей роли в Евросоюзе. Страны Центральной и Восточной Европы, которые вроде бы превратились в самых ярых апологетов западных ценностей, показывают нелинейную динамику. Польша стала едва ли не главным евроскептиком. Венгрия давно воспринимается как весьма особый член ЕС. Даже в странах Балтии за официальным фасадом открытыми остаётся немало вопросов политической истории.
Конечно, эти изменения можно списать на политическую конъюнктуру и указать на то, что идентичность – гораздо более устойчивое явление. Это культурно-исторический инвариант, укоренённый в общественном сознании, который крайне сложно изменить в одночасье. Однако он оказывает непосредственное влияние на внешнюю политику страны. Как отмечает Лукин, «Идентичность любой страны – это фундамент, на котором может кристаллизоваться и быть сформулирована сколь-нибудь основательная национальная стратегия. А без такой стратегии любые тактико-оперативные внешнеполитические манёвры тактически неэффективны, а стратегически в большинстве случаев тщетны» [2].
Идентичность – это своего рода «линзы», модель восприятия мира, система интерпретации себя и других, весьма устойчивая к влиянию политической конъюнктуры. Вместе с тем интеллектуальные и политические элиты вполне могут манипулировать культурно-историческим материалом, реконструируя его в своих интересах. При этом поведение элит может носить как сугубо циничный характер, когда идентичность используется для легитимации политического курса или стратегии, так и быть вполне искренним – в этом случае, идентичность задаёт базовые ориентиры внешнеполитической стратегии.
Сюда нужно добавить ещё один важный элемент, который часто упускается из виду. В любой идентичности заложен набор базовых противоречий и дилемм, свойственных каждой конкретной стране. Они носят как мировоззренческий, так и стратегический характер. Заложенные в идентичность конфликты и оппозиции взглядов неизбежно проявляются и в стратегиях государства, задают цикличность его политики. Стратегия – это способ примирения крайних альтернатив, либо радикальный выбор в пользу одной из них. И Россия здесь, конечно, не является исключением. На европейском фоне российская идентичность сегодня выглядит как вполне устойчивая конструкция. Тем не менее, ключевые для России дилеммы никуда не исчезли и ещё скажут своё слово на стратегических развилках.
Владимир Лукин отмечает несколько таких дилемм. Здесь и постоянный выбор между развитием страны «вширь» или «вглубь». И сложности в примирении отдельных эпизодов российской истории – выбора в качестве «золотых» или «чёрных» легенд тех или иных исторических сюжетов, их связи с видением будущего. И выбор между национальными российскими интересами и общечеловеческими, глобальными проблемами, в решение которых Россия может внести свой вклад. И, конечно, неизбежная для России дилемма между этническим и общегражданским измерением идентичности. Этот ряд можно вывести и на более высокий уровень обобщения. В этом нам поможет следующий интеллектуальный эксперимент.
Попробуем ответить для себя на вопрос о том, какая страна могла бы быть ориентиром для России? В отечественной практике изучение зарубежного опыта уже превратилось едва ли не в национальный спорт. Само по себе, это полезное занятие – необходимость представлений о зарубежном опыте вряд ли можно подвергнуть сомнениям. Однако когда дело доходит до сопоставления оценок зарубежного опыта представителями различных отраслей, получается весьма противоречивая картина. Военные указывают на мощь военной машины и революцию в военном деле за рубежом. Экономисты же обращают внимание на процветающие государства с их высоким качеством жизни и развитой промышленностью. Спецслужбы справедливо предупреждают об опасности «цветных революций» и необходимости эффективного контроля. Но не менее справедливо бизнес и гражданское общество указывают на образцы гибкой государственности, в которой порядок не угнетает свободу, предпринимательскую и гражданскую инициативу. На выходе получается весьма мозаичная картина, которую крайне сложно собрать в одно целое. Очень непросто одновременно быть и крупной военной державой, и страной с высоким качеством жизни – таких случаев крайне мало. Большого искусства требует сочетание крепкой государственности и демократии, которая не вырождалась бы в произвол или коррумпированную и сотрясаемую смутами политическую систему.
На выходе получается, что мы хотим быть сильными, как США, иметь качество жизни и социальное государство, как в скандинавских странах, демократию, как в Канаде, промышленность, как в Японии, темпы роста, как в Китае и т.п. Столкновение этих благих по отдельности, но трудно собираемых вместе компонентов порождает фрустрацию. И такая фрустрация красной нитью проходит через российскую политическую традицию. Можно сказать, что эта противоречивость и есть неотъемлемая черта нашей идентичности.
В своё время под руководством Андрея Мельвиля был проведён крупный исследовательский проект «Политический атлас современности» [3]. На основе анализа большого массива количественных и качественных данных была подготовлена многомерная типология стран мира. Подавляющее большинство стран оказалось вполне легко отнести к тому или иному типу или кластеру. Здесь были и страны с высоким качеством жизни и низкими угрозами, живущие под внешним «зонтиком безопасности». И государства с низким качеством жизни, высоким уровнем угроз. И кризисные, распадающиеся коррумпированные демократии. И крепкие, стабильные, но несвободные автократии. Лишь несколько выбивались из общей логики, оказались принципиально иными: Великобритания, Индия, Китай, США, Россия. Причём непохожесть на остальных последних трёх оказалась самой высокой. Равно как и их принципиальные отличия друг от друга. Россия в этой картине предстаёт едва ли не самой противоречивой страной. В ней крайне высокий уровень угроз сочетается с пусть достойным лучшего, но средним качеством жизни. Относительно слабая экономика – с внушительной военной мощью. Высокий уровень государственности с противоречивым, нелинейным и далеко не завершённым демократическим транзитом.
Стоит ли в этом контексте удивляться противоречивости российской идентичности? Нет. Являются ли наши дилеммы предзаданными и определёнными раз и навсегда? Тоже нет. Признавая свою уникальность в качестве нормы, мы должны последовательно выходить из наиболее острых противоречий. Одно из наиболее актуальных, на мой взгляд, -противопоставление безопасности и суверенитета с одной стороны, и участия в глобализации, открытости миру – с другой. Пытаясь выбрать одну из альтернатив, мы неизбежно загоняем себя в угол. Сегодня вряд возможно обеспечить безопасность, закрывшись от остального мира. Точно так же, вряд ли можно стать полноценным игроком в глобальном мире без достаточного уровня безопасности, независимости и свободы в принятии решений. В обозримой перспективе России придётся примирить эти две альтернативы, сделать невозможное возможным, сохранить самостоятельность и свободу манёвра и при этом получить отдачу от участия в глобализации, интеграции в глобальный мир. Это потребует сдвигов, как в стратегии, так и в идентичности. «…Мы все вместе должны приспособить уникальный дар, доставшийся нашей стране от предшествующих поколений, – её пространство к императивам быстро бегущего времени. … Для Европы, Евразии, для мира в целом такое направление национальной идентичности России не является конфронтационным. Оно не является вызовом для нашего внешнего окружения. Это вызов – для нас самих. А патриотизм сегодня состоит в том, чтобы достойно ответить на этот вызов» [4].
1 Лукин В. А. Внешнеполитический курс постсоветской России: в поисках идентичности // Международная жизнь, 2017, № 1.
2 Лукин В. А. Указанное сочинение. С. 44.
3 Мельвиль А. Ю., Ильин М. В., Полунин Ю. А., Мелешкина Е. Ю, Миронюк М. Г., Ваславский Я. И., Тимофеев И. Н. Политический атлас современности. Опыт многомерного статистического анализа политических систем современных государств. – М.: МГИМО МИД России, 2007.
