Внешняя политика Франции вряд ли претерпит значительные изменения, особенно после избрания Эммануэля Макрона, которого его недоброжелатели любят называть преемником президента Олланда. Во Франции существует своеобразное «глубинное государство», которое не позволит провести глубокую и быструю реформу существующей политической системы, в особенности радикальное преобразование внешней политики. Есть те, кто кровно заинтересован в продолжении нынешнего курса. За кулисами каждой революции ждёт своего часа контрреволюция.
Не было ни одного французского комментатора, который упустил бы возможность заявить, написать или хотя бы намекнуть, что президентская гонка 2017 года во Франции разительно отличается от всех прежних выборов главы государства в Пятой республике, учреждённой в 1958 году по инициативе Шарля де Голля. Однако почти все они отметили, что в одном важном отношении эти выборы всё же напоминали апрель 2002 года, когда во втором туре в борьбу за высший пост вступили тогдашний президент Франции Жак Ширак и соучредитель и лидер «Национального фронта» (НФ) Жан-Мари Ле Пен, отец кандидата этого года Марин Ле Пен.
В 2002 году лидер НФ в первом раунде победил Лионеля Жоспена, премьер-министра в правительстве Ширака и лидера «Социалистической партии». В том же году во Франции появился термин faire barrage («поставить заслон») − призыв сделать всё, чтобы не допустить избрание кандидата от НФ. Как говорили в те времена и не раз повторяли в 2017 году, если возникнет необходимость, то, как бы ни было противно, надо прийти и проголосовать за того, кто противостоит лидеру НФ. Просто проигнорировать выборы или бросить незаполненный бюллетень недостаточно.
В 2002 году лидеры социалистов, которые ненавидели Ширака и во время кампании изображали его воплощением зла, перед вторым туром единогласно призвали однопартийцев и сторонников голосовать за консервативного президента и сами проголосовали соответствующим образом, чтобы обеспечить крайне правому кандидату Ле Пену не просто поражение, но поражение с разгромным счётом. Призыв сработал. Ширак, который в первом туре набрал 19,99% процента голосов против 16,86% Ле Пена (остальные голоса – 16,18% – были поданы за Жоспена и других кандидатов), во втором туре одержал убедительную победу, получив 82,21% голосов (Ле Пен − 17,79%).
На выборах 7 мая 2017 года Эммануэль Макрон, казалось бы, тоже одержал лёгкую победу. Однако, если сравнить цифры и проценты за 2002 год и нынешние результаты – 66,06% за Макрона и 33,94% за Ле Пен, можно заметить существенные изменения.
Впервые с 1969 года доля избирателей, не пришедших на выборы во втором туре, была выше, чем в первом – 25,4%. Кроме того, свыше 4 миллионов бюллетеней не были заполнены, что означает недоверие избирателей к обоим кандидатам. За Марин Ле Пен в этом году проголосовало 11,5 миллионов французов, вдвое больше, чем за Жана-Мари Ле Пена в 2002 году. И хотя никто не знает, сколько голосов, поданных за Макрона, были выражением подлинного доверия, а сколько бюллетеней было выражением протеста против Ле Пен, совершенно ясно, что победителю не стоит почивать на лаврах. В следующем месяце должны состояться парламентские выборы, имеющие для страны не меньшее значение, чем президентские.
Весной 2017 года многие из моих друзей и коллег, живущих в Париже (где и я внимательно следил за ходом предвыборной кампании), выражали недовольство тем, что им приходится голосовать за кандидатов, которых они не знают или которым не доверяют. Автор одной из статей, опубликованных в Valeurs, после первого тура голосования, даже сравнил Эммануэля Макрона с «неопознанным летающим объектом». В одном мои друзья были полностью уверены − они никогда не будут голосовать за Марин Ле Пен. Но, конечно, так было только в Париже, а не во французской глубинке, где проживает немало сторонников Ле Пен.
Хотя кандидат от «Национального фронта» не смогла (особенно в ходе телевизионных дебатов с Макроном перед вторым туром) представить связную программу радикальных преобразований, к которым она призывала, это совсем не значит, что все её критические высказывания, а то и просто обвинения, были безосновательными. Если не предложить альтернативу и не провести в жизнь разумные и действенные меры, позволяющие противостоять издержкам глобализма и американскому финансовому и военному господству, миграционным проблемам Европы, вызовам исламского терроризма, слабости евро и неспособности европейских лидеров совместно с брюссельскими бюрократами найти решение этим и другим проблемам (а эти вопросы остаются поистине основополагающими для Франции и Европы), то через пять лет может случиться так, что французы решат поддержать «Национальный фронт». 40% граждан Франции разделяют позицию, которая звучит во многих колких замечаниях Марин Ле Пен.
Недовольство тем, как правят страной, выражается и в том, что на протяжении всей предвыборной кампании ни один из одиннадцати кандидатов, в том числе бывший премьер-министр в правительстве Саркози консерватор Франсуа Фийон и бывший министр в правительстве Олланда Бенуа Амон, не выступал как наследник политической системы Франции. Сам Макрон (который до 30 августа прошлого года был министром экономики в правительстве Олланда) обещал полностью перестроить политическую систему Франции и даже дал своей предвыборной книге название Révolution («Революция»). Жан-Люк Меланшон, показавший в первом туре вполне приличный результат (19,58%) и занявший четвёртое место, говорил о необходимости провозглашения Шестой республики вместо пятой и призывал к образованию «Боливарианского альянса».
Пока неясно, сможет ли движение En Marche! («Вперёд!»), основанное Эммануэлем Макроном для победы на президентских выборах, стать политической партией. Французский историк Жак Жюйар даже предсказал конец господства политических партий и переход от представительной к прямой демократии. Как мы видели на примере прошлогодних президентских выборов в США, традиционные СМИ в большинстве западных стран (центральные газеты, журналы и ТВ), по природе своей либеральные и космополитические, срослись с системой политических партий. Впрочем, в эпоху интернета такие СМИ утратили свои позиции. Отсюда рост так называемого популизма, который во многих, если не в большинстве западных стран до недавнего времени рассматривался как латиноамериканское явление. Даже сам Макрон как-то признался: «Я хочу быть популистом, если это означает говорить с народом на понятном ему языке» (JDD à la Une, 18 марта 2017 года). Однако, по его словам, популизм не тождествен демагогии. Профессор Шанталь Муфф, которую кое-кто называет «матерью» испанской партии «Подемос» («Мы можем!»), недавно написала, что «популизм вовсе не одиозное явление. Он может послужить орудием борьбы против неолиберальной гегемонии и помочь в деле перестройки политической жизни» (Valeurs, 27 апреля − 3 мая 2017 года). В этом ещё надо удостовериться, но уже прослеживается некоторая связь между интернетом, популизмом и прямой демократией.
Избрание президентом Марин Ле Пен стало бы катастрофой не только для Франции, но и для всей Европы. Во время теледебатов с Макроном она обнаружила поразительное невежество в вопросах экономики и социальной политики. Вместо того чтобы разъяснить или хотя бы обозначить сильные стороны своей программы, она стала нападать даже не на программу своего оппонента, а на него лично. Она некомпетентна и мстительна, и даже если бы её выбрали президентом, она всё равно не смогла бы эффективно управлять страной. Используя сравнение из мира спорта, можно сказать, что её скамейка кандидатов на замещение государственных должностей была бы короткой, а то и вовсе пустой. Во время тяжёлых и широкомасштабных общественных кризисов иногда разумнее, вопреки старой пословице, довериться не знакомому бесу, а НЛО.
Участие в первом туре выборов одиннадцати кандидатов продемонстрировало раздробленность французского общества, где теперь имеются все цвета политической радуги среди сил, выступающих за суверенитет, от левых (Жан-Люк Меланшон) до правых (Марин Ле Пен), от либеральных глобалистов и сторонников европейского выбора (Эммануэль Макрон) до либералов в экономике, но консерваторов в социальной сфере и умеренных приверженцев объединённой Европы (Франсуа Фийон). Больше нет традиционных делений по принципу принадлежности к общественному классу а ля Карл Маркс. Новые водоразделы образуются, скорее, на почве идентичности и разногласий между так называемыми прогрессистами, верящими в универсальную историю человечества (космополитами), и теми, кто усматривает высшую ценность в национальной истории, религии, традиции и языке. Эммануэль Макрон был прав, когда, убедившись в своей победе, заявил сторонникам, что в стране существуют глубокие противоречия.
Потому он и пообещал вновь объединить страну и стать президентом всех французов. Но возможно ли это? Ведь во Франции, как и везде, есть те, кто выигрывает от нынешней политической системы, так и те, кто проигрывает, кто преуспевает на волне глобализации и кто теряет средства к существованию по вине низкооплачиваемых (по французским меркам) китайских рабочих. Есть люди, заинтересованные в сохранении системы, и люди, которые выступают за её радикальное преобразование. Можно ли примирить их интересы, можно ли создать общество, которое давало бы преимущества всем и каждому? Совершить подобное пока не удавалось никому, а самые радикальные попытки избавиться от неравенства, к сожалению, приводили к тоталитаризму. Впрочем, это не означает, что Франция не способна противостоять современным вызовам. Но для этого ей нужны коренные реформы, а не революция.
Практически все эксперты, с которыми я беседовал в Париже, согласны с тем, что внешняя политика Франции вряд ли претерпит значительные изменения, особенно после избрания Эммануэля Макрона, которого его недоброжелатели любят называть преемником президента Олланда. Во Франции существует своеобразное «глубинное государство», которое не позволит провести глубокую и быструю реформу существующей политической системы, в особенности радикальное преобразование внешней политики. Есть те, кто кровно заинтересован в продолжении нынешнего курса. За кулисами каждой революции ждёт своего часа контрреволюция. Впрочем, если в поговорке «чем больше всё меняется, тем больше всё остаётся по-старому» есть доля истины, то не менее верно и противоположное утверждение: чем дольше откладываются необходимые перемены, тем более разрушительными и болезненными станут сами преобразования, когда они будут неизбежными.
Безусловно, мир 2017 года разительно отличается от мира 1990-х годов. Он более сложен и опасен. Обещание избранного президента Макрона «бороться с терроризмом всеми доступными средствами» должно включать создание широкой международной коалиции, что оказалось не под силу президенту Олланду. Автор опубликованной 2 мая передовицы в Le Figaro был прав, когда рекомендовал следующее: «В вопросах стратегии и политики будущий глава государства должен с недоверием относиться к неоконсерватизму – идеологии, которая в конце прошлого тысячелетия восторжествовала по обе стороны Атлантики – идеологии, которая благам мира предпочитает «демократию». Но мир больше не подчиняется закону, по которому Запад присвоил себе право силой навязывать другим свои ценности». Далее в передовице говорится: «Не в наших интересах удерживать Россию на периферии евро-атлантической цивилизации и всё сильнее подталкивать её в сторону Китая». Во французском обществе и в среде французской интеллигенции традиционно сильны симпатии в отношении России. Русофобия одних уравновешивается деголлевской идеей Европы от Лиссабона до Урала; остаётся уважение к русской культуре. Ни один из специалистов по внешней политике, с которыми я беседовал в Париже, не верит, что у Кремля есть намерение напасть, например, на прибалтийские государства. Увидим, возобладают ли эти реалистичные взгляды над неоконсервативной идеологией. Как и во многих других вопросах, в области внешней политики Эммануэль Макрон обещал защищать интересы разных групп избирателей. На практике же проводить такую политику совсем не так просто.
Несмотря на разочарование многих французов и француженок тем, как разворачивались президентские выборы 2017 года, несмотря на все расколы в обществе, существование которых выявил электоральный процесс, последний также продемонстрировал силу и интеллектуальный потенциал французского общества. И всё это, невзирая на то (а, может быть, и благодаря тому), что выборы проходили в условиях чрезвычайного положения, введённого ещё в ноябре 2015 года. Французы не теряют бдительности, но и не предаются панике. Они верят в свою страну, а «где хотенье, там и уменье» (quand on veut, on peut).
